Больно. Словно опять под розгами. Только больнее, потому что болела не спина, а что-то внутри. В глубине грудной клетки, словно самое сосредоточие его существа. Болело, сжималось…
Выходит, все зря? Дурак ты… ду-рак… и зачем в таком случае было вмешиваться… не забавно ли? Из гордости наплевать не только на родных, которые ему дороги, но, если уж на то пошло - то и на эти чертовы розги, за которые мне еще неделю болью платить…
- Моя мать умерла когда мне было два года - вдруг сухо произнес Евгений, не глядя на Ростопчина.  - Отец сразу же подал прошение и вернулся в армию. Сестра через два года поступила в Смольный. Я ее почти не помню. Обмениваемся письмами на Рождество и на Пасху. Обязательная вежливость. До тех пор, пока я не поступил в Корпус отец приезжал раз… пять.. или шесть. За шесть лет. Он был полковником когда вернулся в армию. Сейчас генерал-майор. За три года в Корпусе я получил от него четыре письма. Последнее - полгода назад. Пока жил дома… на попечении слуг и гувернера я поначалу питал какие-то иллюзии относительно того, что до меня есть кому-то дело, пока не подслушал как-то раз весьма занимательный разговор, после которого понял, что кажущаяся доброта и сердечность слуг - просто обязанность за которую платят. Теперь я не езжу домой даже летом. Не к кому и незачем.
Он повернул голову к Анатолю, и взглянул ему в глаза. Остро, и не по-детски колко.
- Да. Я заплатил своей шкурой за то, чтобы ты, по глупости, не пустил псу под хвост то, чего никогда не было и не будет у меня. Желаешь отказаться по доброй воле? Валяй. Отговаривать не стану.
Оболенский качнулся вперед, и оперся об пол кулаком, пытаясь встать. От усилия боль в спине полоснула словно раскаленной кочергой, сразу во всех направлениях, его повело в сторону и он чуть ли не зарычал, причем не соображая - от чего именно - от боли ли, или от странной горечи и почти детской обиды.

Оболенский замер на месте полуподнявшись на колене и повернулся к другу. Исказившееся от боли лицо было белым как смерть, но испещренные коричневыми корками запекшейся крови тонкие губы дрогнули в улыбке со странной смесью горечи и тепла.
- Дурак ты, Ростопчин - вкупе с этой улыбкой вроде бы нелицеприятная характеристика “дурак” звучала почти ласково - Ни-чер-та не понимаешь. Да. За то, чтобы хоть у тебя было то, чего нет и не будет у меня - я бы не только под розги, но и под пули пошел бы не задумываясь. Потому что самому мне этого тепла испытать не дано. Вот только через тебя впервые почувствовал, узнал, услышал - что так бывает. И за это - не жаль заплатить.
Евгений с усилием опустился обратно и продолжал, уже совсем спокойно.
- Знаешь, если бы тебе грозили только розги - я бы и не подумал тебя выгораживать. Боль это всего лишь боль. То, что можно и должно перетерпеть, если есть ради чего. К тому же - мужчинам положено уметь выдерживать ее, разве нет? Через неделю от всего этого - он чуть заметно качнул головой назад, подразумевая разодранную спину - и следа не останется. Вообще никакого. Кроме шрамов, но и они пройдут рано или поздно. Понимаешь? Но у тебя есть то, что не пройдет. То, чему нет цены. - Оболенский помолчал, и продолжил через пару минут, безо всякой горечи в голосе, - Ты конечно можешь заявить “мне такой ценой всего этого не нужно”. Тем самым швырнешь мою кровь мне же в лицо, себя лишишь общения с семьей, родителей - сына, Марию - брата на целый год, зато поступишь “гордо и с достоинством” - как тебе сейчас кажется. Как думаешь, оно того стоит?

Евгений едва сдержался, чтобы не повторить свое прежнее "Вольному воля" и не уйти, устав биться головой об стену. Но.... Посмотрев повнимательнее на Анатоля он передумал. Выросший практически без детства, он очень рано был вынужден не просто ощущать себя взрослым, но и быть таковым. И хотя ему было всего-навсего одиннадцать лет, но детство проведенное в одиночестве, с пристальным и отстраненным изучением всего окружающего - приучило его думать не по-детски трезво. Те два года что разделяли его с Ростопчиным обычно ощущались весьма мало - на деле были куда больше чем просто семь с лишним сотен календарных дней. И вот сейчас, глядя на потупленный взгляд Анатоля, напряженные плечи, упрямое выражение лица, слыша это "жаль что ты не понимаешь" - такую вызывающую в своей беспомощности фразу, которая представляет собой ничто иное как ловушку как для произнесшего ее так и для того, к кому она обращена... Взрослого или ровесника он попросту отбрил бы в ответ на такое, сказав "ну раз я такой  непонимающий, то и говорить нам больше не о чем".
Но вот Анатоль....
Евгений протер лоб и задумался. Будь я сам на месте Анатоля? Да, чувствовал бы себя ужасно обязанным! Но...  но понимая, что приятель взял вину на себя, чтобы достигнуть некоей цели. И самому отказаться добровольно от этой цели было бы... да попросту неблагодарностью к пресловутому приятелю. Простая же мысль. Но сказать это самому... вдвойне глупо, еще решит, что напрашиваюсь на благодарность, которой мне и даром не надо.... Ах, Анатоль, Анатоль... как же вразумить тебя, балбеса...
- А вот ты представь - он осторожно передвинулся поближе, и заговорил таким заговорщическим тоном, словно бы планировал какую-нибудь шалость на двоих. - Прошла неделя. Две. Три. От розог уже и следа не осталось. Выходные. Одни, другие... Ребята домой ездят, во всяком случае большинство из них. А мы с тобой сидим тут, как два идиота. А тем временем - сестричка твоя дома скучает. Она ведь младше тебя. Как ты думаешь - поймет она возвышенные мотивы, по которым ты отказываешься ехать домой, только потому что какой-то идиот подставился ради того чтобы тебе эти поездки домой все -таки обеспечить? И...  -он поднял руку, словно загораживая поток возражений - Подожди, не перебивай.
Ты спрашиваешь, что тебе делать? Так вот, если ты хоть на йоту благодарен мне - сделать так, чтобы эти чертовы розги о которых ты так и не можешь забыть - не пропали бы даром. Иначе ведь получится что все зазря.... - тут ему в голову пришла мысль и он просияв склонился к уху друга - А вот тебе еще одно соображение. Вполне практическое. Ты подумай, в отпуск меня и так не отпускают, и не отпустят, потому что Мумия прекрасно знает, что мне некуда ездить. Уже три года ничего кроме этой тараканьей стряпни не ел, а леденцов этих, что за оградой лоточник носит- видеть уже не могу. Так почему бы тебе не ездить домой, и не привозить оттуда гостинцев, вместо того, чтобы с постным видом сидеть тут и заставлять скучать своих родных? Разве не здорово для нас обоих?

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-01-27 11:22:50)

Оболенский вздохнул с облегчением. "Ну вот и слава Богу", и чуть передвинулся на коленях, чтобы устроиться поудобнее, а услышав продолжение едва не облизнулся. Ну и талант у Анатоля, в нескольких словах - да так емко, что чуть ли не запах почувствовать можно.
Продолжение же его речи заставило мальчишку весело фыркнуть
-Размечтался. Ты, брат, отсюда офицером выйдешь, а не камер-пажом. И служить отправишься в армию, куда Бог да Император велят. И мыкаться будешь Бог весть по каким гарнизонам и весям, а не при дворе сукно на заднице лощить. Так что не зарекайся. Кто знает, может еще с тоской будем вспоминать тараканью стряпню. Гречу без соли, перловку с гарью, супы на невской воде, да и все остальное…
==============================
- Мне кажется, хуже, чем есть, нигде не будет, - вздохнул Анатоль, - Уж лучше сухари, чем такая каша, как сегодня. Хорошо, маменька не знает, что я тут ем, уж точно в обморок бы рухнула. И больше бы сюда не отпустила. Знаешь... -
Анатоль понизил голос, хоть в том не было нужды - шум, который создавали в зале третьеклассники, замечательно заглушал их разговор с Евгением
- Я ведь когда в последний раз приезжал, подслушал один разговор. Маман без обычных припадков, да так твердо, убеждала отца забрать меня из корпуса. Я похудел, говорила, побледнел, странный стал. Так и сказала - странный. Я как услышал - все, думаю, прощай, корпус, отец ведь почти всегда маман слушается. А если не слушается, то маман об этом не знает. Но тут... сказал, как отрезал - мол, нет, Анатоль должен стать офицером. Я был готов ему на шею кинуться, вовремя опомнился, что они же меня не видят.
Ростопчин вздохнул.
- И отчего это женщины непонимающие такие? Мне ведь без корпуса никак нельзя.
==========================================================
Оболенский усмехнулся.
- Представляю. Иногда даже радоваться впору, что мне сейчас ни перед кем отчитываться не надо. Отец когда домой приезжал устраивал мне смотр как генерал-инспектор. Будь мать жива - из обмороков не вылезала бы пожалуй. Зато вот к Корпусу подготовил, мне тут легко было с первого дня. Во всем свои плюсы.
- Чего, разговориться изволили, господа? - раздался над ухом насмешливый голос Давыдова - Встать!
Только теперь, поднимаясь на ноги Евгений заметил, что его одноклассники шумно что-то обсуждают.
- Строиться! Все видели что сейчас произошло? - Давыдов отошел к середине зала,и картинно оперся на шпагу как на трость. - Лесков, Тереньтев, продемонстрируйте еще раз! Медленно! Всем смотреть. Ростопчин, Оболенский, вас это тоже касается.
Оба кадета с похоронными физиономиями принялись повторять свой предыдущий поединок, и Оболенский подтолкнул Ростопчина локтем в бок
- Гляди-ка! У Терентьева ремень распорот.
И правда. Медленно повторяя свои предыдущие движения Лесков изобразил скольжение шпагой вдоль клинка противника, который пытался отвести клинок влево.
- Стоп! - скомандовал Давыдов и указал своей шпагой как указкой на клинок кадета - Что мы видим? Ваша шпага, милостивый государь, которой долженствует отвести удар - имеет наклон совершенно обратный. Вы держите ее рукоятью от себя, а острие того и гляди сунете себе подмышку. И таким образом создаете прямой ход клинку противника к собственному брюху, в котором ваша шпага ему - что горка для салазок. Скользни по нему и готово дело.
- А почему ремень порвался? - уныло вопросил кадет - Шарик же….
- Шарик, сударь мой - на острие! А лезвие, хоть и затуплено, но все же из стали. Если я вам за пояс кочергу суну с размаха, да дерну ее - у вас не только ремень на мундире, но и шнурок от порток лопнет. Не в ремне дело а в том, что парировать этаким манером дозволено только самоубийцам. Ясно?
- Ясно….
- Как? - Давыдов прижал ладонь щитком к уху - Простите, не расслышал.
- Так точно, господин штабс-капитан! - отчеканил проштрафившийся кадет, у которого уши полыхали роскошным багрянцем.
- То-то же…...
Из глубины здания разнесся гул колокола.
- Класс! Стройся!
Урок фехтования был окончен, и третьеклассники бодро помаршировали прочь из класса, и Оболенский, успевший на прощание подмигнуть Ростопчину - отправился вместе с ними.

Рождественские каникулы, которых с таким нетерпением ждали в Корпусе опустошили его почти целиком. Из двухсот пятидесяти кадетов в его стенах осталось едва ли сорок человек. Разъехались и учителя. Проводив Анатоля, и всех своих одноклассников Евгений, как и всегда на каникулах остался один. Трое первоклассников, и по нескольку человек из других классов не могли бы составить ему компанию, потому что знаком он с ними был весьма поверхностно, да и не испытывал особо рьяного желания познакомиться. Занятий не было, и только Давыдов, к которому Оболенский захаживал в фехтовальный зал, утруждал себя тем, что развлекался фехтованием и стрельбой с третьеклассником.
Суровую дисциплину впрочем никто не отменял. Все так же подъем в половине шестого утра, и построение в котором сейчас на огромном плацу едва заметна была маленькая колонна. Все та же скверная еда, и сырая вода из Невы. На реку за водой теперь ходили по-трое, и часто приходилось заново пробуривать лунки, сделанные накануне.

На Рождество отец Амвросий служил всенощную, Оболенский с трудом заставлял себя не уснуть стоя, потому что после стылого холода который уже въелся в самые кости - в часовне было почти жарко и от трепетного света свечей и запаха ладана разморило почти всех. В рацион в честь праздника было внесено три гуся, которые, будучи разделены на сорок кадетов, восьмерых воспитателей и четверых ротных - на деле оказались лишь несколькими волоконцами белого мяса на отварной картошке с репой. Впрочем подливка оказалась вкусной, и кадеты были весьма довольны.

Все остальное время Евгений проводил в библиотеке. Несмотря на скудость в которой содержался Корпус - его библиотека по праву считалась богатейшей в Петербурге, потому что в нее входило несколько частных коллекций, переданных Корпусу в наследство по завещанию предыдущих хозяев, и, кроме того - почти средства выделяемые на содержании, сэкономленные дурной едой и скудным отоплением - шло на покупку новых книг и газет. Чего только тут не было. Книги на нескольких языках, и газеты четырех крупнейших стран Европы, литература художественная, документальная и философская, исторические труды и землеописания, одиннадцать тысяч томов занимавших почти целиком отдельный флигель Корпуса. И Оболенский не замечал как проходят дни, даже не думая о том, что где-то есть теплые дома, ласковые родители, добрый смех, елки украшенные свечами, разные лакомства, на которые так падки мальчишки. Он лукавил, предлагая Ростопчину гастрономические преимущества визитов домой в качестве аргумента. На самом же деле, Евгений был весьма равнодушен к еде, или же просто привык к местной кухне и не чувствовал контраста за неимением оного. И охотно пропускал бы и часы трапез, если бы не боялся что за нарушение дисциплины ему закроют доступ в библиотеку. Здесь же - был совершенно особый мир, и предоставленный сам себе, он подчас забирался в такие дебри, что весьма удивил бы библиотекаря выбором книг, если бы библиотекарь не похрапывал день-деньской в закутке между пыльными стеллажами.

Когда каникулы закончились вернулись все приятели по классу, и Ростопчин, казалось благоухающий запахом снега, дыма и ванили. Лакомства которые удалось отпускникам пронести мимо бдительного ока воспитателей были по-братски разделены между всеми, и несколько дней не было слышно обычного злословия в адрес корпусного повара, поскольку удовлетворенные желудки настраивают своих обладателей на благодушный лад. Но потом лакомства закончились, вернулись учителя, и снова начались занятия.

Ростопчин делал такие успехи в фехтовании, что Давыдов серьезно подумывал перевести его в четвертый класс. Останавливало его только то, что двенадцатилетние мальчишки были все же намного выше и тяжелее девятилетнего Ростопчина, и шпагами пользовались подлиннее. Впрочем, он начал усложнять обучение тем, что выделил Анатолю отдельную шпагу, и, просверлив в рукояти шпаги отверстие, и велев залить туда свинца, чтобы утяжелить ее, и приучить руку обращаться с большей силой и ловкостью. То же самое через два месяца пришлось сделать и для Оболенского, поскольку тот волей-неволей тянулся за своим партнером, и заметно обогнал своих сверстников. Хотя то, что вытворял со шпагой Ростопчин заставляло удивляться даже его, учителя фехтования, который никогда не видел прежде подобных успехов у своих учеников.

В середине весны Корпус как пожар облетела новость.
Государь!
Император Александр Павлович, в сопровождении Великоих князей Константина и Николая должен был нанести свой ежегодный визит.
Целую неделю весь Корпус не знал покоя. Учителя нещадно гоняли своих учеников по всему пройденному курсу, словно тем назавтра предстояло сдавать выпускные экзамены - на тот случай, если августейшим гостям вздумается посетить тот или иной урок. Все отпуска были отменены, все свободное от занятий время кадеты, под бдительным присмотром воспитателей, не покладая рук мыли, скребли и чистили каждый вершок стен, потолка и пола, оттирали и начищали каждый канделябр, каждую люстру, каждый мало-мальски выступающий уголок, самоварной мазью и мелом надраивалось все металлическое, заново белили закопченные потолки, чистили камины, отскабливали добела парты, стулья и столы, так, что к концу недели мальчишки едва не падали с ног от усталости, зато здания Корпуса, оба крыла, все четыре флигеля, огромный парк со всеми службами, плац, стрельбища и конюшни - все сияло сверху донизу, словно бы только что построенное.

Накануне визита, во вторник девятнадцатого апреля - все дела как-то неожиданно закончились. И после последнего урока, когда последним штрихом отмыли и натерли все стекла в здании - кадет буквально выгнали на прогулку, хотя большинство из них отдало бы все на свете, чтобы провести этот лишний час в своих спальнях. Однако в спальнях дозволялось находиться лишь на время отведенное для сна, а жесткого режима никто не отменял.
Впрочем на этот раз прогулка была внеочередной, да и то лишь потому что в течении недели кадеты были ее лишены. И во внеурочное время, за час до ужина - который обыкновенно отводился под приготовление уроков. В половине девятого вечера в это время было уже почти темно, но парк не освещался, поскольку заготовленные в фонарях фитили береглись назавтра. Под покровом темноты донельзя уставшие кадеты, от мальчишек девяти лет до юношей восемнадцати - сбивались в кучки, возбужденно переговариваясь, и обсуждая завтрашний визит, и в кои-то веки воспитатели, которых в этот раз на прогулке присутствовало целых три - не препятствовали.

Оболенский, которому эта горячка не помешала помнить о необходимости выправить свои десять баллов по военной истории, благодаря вычитанному на каникулах материалу, в конце концов осуществил это намерение, обогнав по баллам Максима Дорофеева, который до тех пор был первым учеником в классе. Дорофеев, осознав это, пришел в такую ярость, что против своего обыкновения попытался учинить драку, чтобы хотя бы поставив синяк на лице триумфатора испортить ему торжество. Евгений, который намеренно приберег вычитанные знания именно для последнего дня - сделал это, разумеется, нарочно, чтобы выйти на первое место именно ко дню приезда высоких особ. И не считал, при этом ,что сделал что-то плохое. Ведь кто мешал Дорофееву чуть больше читать на каникулах? Тем не менее этот последний счел себя оскорбленным, и когда попытку развязать драку в умывальной сразу пресек явившийся некстати Муромец - вызвал обидчика на дуэль.
Оболенский забеспокоился. Ведь первые ученики каждого класса должны были быть представлены Государю. Хорош же будет у него вид после “дуэли” если обойденный им Макс все же ухитрится задеть его по лицу? Однако, аппелировать к комитету восьмиклассников с просьбой разрешить конфликт он счел ниже своего достоинства, и предпочел положиться на удачу. Ну и на то, что Максим никогда не отличался особыми бойцовскими способностями. “Дуэль” состоялась при первом же удобном случае, то есть на той же прогулке в парке, в тесном кружке столпившихся одноклассников, в присутствии одного из семиклассников, вызванного в качестве арбитра, и несколькими дозорными, которые были выставлены на прилежащих аллеях, с целью предупредить о неожиданном появлении воспитателей. Дорофеев был признан побежденным, за то, что видя, что победа от него ускользает - вцепился против всех правил в воротник своего противника, чтобы ловчее нанести удар. И хотя Оболенский перехватив кулак в пяди от своего лица успел-таки вывернуть правую руку большим пальцем наружу, как однажды показывал Давыдов - левой рукой бывший отличник все же отодрал ему пол-воротника.

От прогулки оставалось еще полчаса. Одноклассники разошлись кто куда, обсуждая и произошедший поединок, и завтрашние события, Максим, отводя глаза принес, как и полагается, извинения победившему, и Евгений ответив таким же полагающимся товарищеским жестом - отправился по аллее в одиночестве, ощупывая оторванный воротник и с ужасом представляя себе, какой вид будет иметь завтра.
По дороге он наткнулся на группку первоклассников, которые обступив двух восьмиклассников, одним из которых был уже знакомый ему Авдеев - наперебой спрашивали о чем-то. Узнав в сгущавшейся темноте среди них Ростопчина, который был уже на полголовы выше своих ровесников - подошел сзади и опустив ему руку на плечо, поинтересовался тихо, кивая на старших
- Ну как? Интересно?

- Ч-ч-ччерт, неужели так заметно? - выругался Оболенский, все еще пытаясь приладить воротник на место, но, поняв бесполезность своих попыток, оставил несчастную полоску материи в покое. - Да так. Не поладил тут с одним. Дорофеев решил на дуэль вызвать за то, что отобрал у него лавры первого. Он считает что нечестным путем.
Скрывать что-либо от Ростопчина не было нужды. Понятно что драки запрещены, но кадет кадета не выдаст, даже если из другого класса. А друг - так тем более.
- Надо бы иголку с нитками достать. Ты тут очень занят? Если нет, то может пройдемся со мной до сторожки? Голову развеять хочу, а то как соломы натолклали.
================
Анатоль даже спрашивать не стал, чем кончилась дуэль. Он знал Дорофеева, и был уверен, что Евгений легко его одолел. Вот только как ему теперь быть...
Анатоль кивнул вместо ответа и пошел рядом с Евгением. От болтовни одноклассников у него у самого звенело в ушах и хотелось побыть хотя бы немного в тишине.
- А во сколько обычно приезжает Император? - спросил Анатоль, едва они удалились от всех на небольшое расстояние.
=================================
- С утра…. на утреннее построение самое. … - рассеянно отозвался Оболенский, машинально оправляя рукава мундира - - Знаешь, забавно. Я ведь действительно постарался чтобы именно сегодня Максима подкузьмить и в первые выйти. Вычитал за каникулы то, чего наш всезнайка не знал, и получил балл выше. Мог бы и раньше воспользоваться, но хотел именно сегодня, чтобы назавтра меня представили. А теперь вот думаю - на кой мне это. Странно как-то. Боязно что ли….
он тряхнул головой и поглядел на друга
- А ты как? За эту неделю нас так загоняли, что почитай и не знаю как у тебя и что.
===============================
С самого утра... Анатоль вздрогнул. Это ведь даже в себя толком прийти не успеешь, подготовиться... хотя, столько дней готовились. Чем раньше, тем лучше.
На слова о том, что Евгений специально постарался обойти Дорофеева, Анатоль пожал плечами.
- Ты все равно по-справедливости первый. Дорофеев - просто зубрила. И правильно он получил.
А вот вопрос друга поставил Анатоля в тупик.
Дело в том, что, занимаясь вместе со всеми подготовкой к визиту Императора, Анатоль думал вовсе не об императоре, а о том, что приближается Пасха, и что Мария в письме написала, как она не хочет, чтоб к ним снова приехала "воображала Лили", а она приедет, Мария слышала, как говорила об этом маман.
И как только Ростопчин прочел письмо сестры, то услышал внутри себя музыку. Нечто среднее между маршем и вальсом. Захотелось скорее прожить все оставшиеся до Пасхи дни, а еще хотелось то ли взлететь, то ли с кем-нибудь подраться. Чувства, переполнявшие его душу, искали выход.
- Евгений... а бывает так, что какой-то человек вдруг становится для тебя особенным? - осторожно спросил Анатоль вместо ответа, конфузясь и краснея, - И как узнать, что... ну, что тому человеку я тоже... ну... как бы... вот.
==================================================================
Оболенский на ходу бросил на друга вопросительный взгляд, и увидев его сконфуженный вид недоуменно вскинул бровь.
- Как узнать что тому человеку ты тоже как бы вот? - повторил он эту смущенную ахинею, и припомнив предыдущие слова перевел - То есть как узнать что ты тоже показался ли этому человеку особенным? Полагаю зависит от того что за человек. Для начала.
Он остановился и сощурившись добавил
- Ты говори толком. Чего стесняешься-то? Меня?
============================
Анатоль словно только и ждал разрешения Евгения все ему рассказать. Держать эту тайну в себе было уже просто выше его сил.
- Не стесняюсь, просто это все странно как-то. На рождественских каникулах в гостях у нас была... девочка. Лили, - ее имя, произнесенное им же самим вслух, показалось Анатолю самым красивым в мире.
- Я таких вообще никогда не видел. Это... это такое... такое... она такая... - эпитеты Ростопчину явно давались с трудом.
- Вот... а она все читала, и на меня не смотрела. И лицо вот этакое делала, - Анатоль старательно скопировал выражение лица Лили, когда он звал ее играть в прятки.
- А потом ушла, - упавшим голосом прибавил он. Помолчал немного и просиял:
- А теперь вот Мария пишет, что она на Пасху к нам приедет. Ох, как бы мне хотелось, чтоб ты ее увидел, Евгений! Ты точно таких никогда не видел! Она лучше всех!
И снова задумался:
- Мне, наверное, тоже надо делать вид, что я ее не замечаю? Чтобы не показаться невоспитанным и навязчивым, да?
===========================================
Значит, девочка.. - Оболенский подавил улыбку, каким-то странным чутьем угадав, что любая улыбка, любая шутка сейчас будет воспринята как смертельное оскорбление. Да и не хотелось ему шутить. А вот чтобы Анатоль говорил таким голосом.. каким-то вдохновенным, что ли… ему еще слышать не доводилось.
- А ты хочешь с ней поговорить, да? - не спросил, а скорее констатировал он наконец, и немного подумав пожал плечами - Так в чем же дело? Хочешь - так поговори. Она читать любит - так говори о книгах. А если делать вид что ты ее не замечаешь - так и она тебя не заметит. Смысл-то какой?

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-01-28 09:37:16)

За разговорами они дошли до сторожки, где жила единственная женщина на территории Корпуса - Варвара, жена Федора Тимофеевича, бессменного сторожа ворот. Оболенский как-то затравленно поглядел на друга, выдохнул, тщательно отер ноги о коврик перед дверью и постучался.
Через несколько минут, когда он вышел, держа в руках большую катушку суровых ниток, и воткнутую в него иглу, у него был вид человека, готовившегося ко встрече с драконом, а обнаружившего вместо страшилища невероятно обаятельную пушистую зверушку. Варвара оказалась добрейшей душой, в противовес суровому седому сторожу, с порога предложила собранному и натянутому кадету чаю, а узнав за чем он зашел - сразу выставила на стол корзинку с катушками самых разных цветов. Более того, она вызвалась сама (!) починить разорванный воротник, чего, разумеется никак нельзя было допустить, и когда смущенный и рассыпающийся в благодарностях мальчишка получив катушку собрался уходить - чуть ли не силком всучила ему завернутые в салфетку два пирожка. Пирожками Евгений разумеется поделился с Анатолем, рассказав по секрету - какой оказывается замечательный человек живет тут у них совсем под боком, и тут же поделился опасением, что из этого колодца черпать наверное нельзя, потому как если прослышат остальные - то от колодца, пожалуй, совсем ничего не останется. Да и запрещено по большому счету к этому колодцу прибегать, застукай Федор кадетов у своей двери - не миновать было бы очередного взыскания.
Нитки имелись и в Корпусе, разумеется. Но чтобы получить их -пришлось бы рассказать при каких обстоятельствах оторвался воротник, а это было недопустимо. Добрая женщина сама того не ведая спасла Оболенского от страшного выбора - быть представленным Императору в столь неподобающем виде, или же выдать одноклассника. И в том и другом случае - позор был бы непреносим.
Едва они дошли обратно, как объявили сбор на ужин, и друзьям пришлось разойтись каждому к своему классу.
После отбоя Евгений украдкой пробрался в умывальню, устроился на перевернутом ведре, и принялся как умел пришивать воротник. Пуговицы, и прочие мелкие вещи их впрочем научили пришивать еще в первом классе, ибо “кадету нянька не полагается”. А вот пришить воротник так, чтобы было незаметно… Он исколол себе все пальцы, потому как жесткая ткань поддавалась плохо, а о наперстке он имел весьма смутное представление. В неотапливаемой умывальне было не-по весеннему холодно, но страх не успеть, не суметь, или того хуже - быть пойманным за работой был сильнее, и провозившись чуть ли не пол-ночи, он добился наконец того, что шов оказался совсем незаметным.
Поспать ему довелось не более двух часов. Барабаны и горн запели в полной темноте, на час раньше обычной пробудки, чтобы дать кадетам время привести себя в порядок перед визитом августейших особ.
Корпус был похож на растревоженный муравейник, а воспитатели тем утром как с цепи сорвались. Даже обычно спокойный Муромец гонял своих подопечных, заставляя по нескольку раз перестилать кровати, если хоть одна складочка лежала не по линейке, следил за мытьем и одеванием словно коршун надзирающий за добычей. Хвостову влетело плеткой по рукам за невычищенные ногти, Сережка Климов, второпях разбивший банку с самоварной мазью вынужден был в одних портках и босиком бежать до сторожки и обратно по предрассветному холоду, чтобы достать другую, Оболенскому, у которого от почти бессонной ночи опухли веки - пришлось несколько раз совать голову в ведро с ледяной водой, и держать там насколько хватало дыхания, чтобы согнать отек.
Каждого, кто выходил из спальни и умывальной Строев подвергал строжайшему осмотру, но после почти часовых сборов его питомцы наконец приобрели безупречный вид. Влажные волосы расчесаны мокрыми гребнями, мундиры и штаны без складочки, ремни затянуты как подобает, пуговицы сияют точно золотые, в сапогах можно увидеть собственное отражение - класс промаршировал мимо воспитателя на построение, и подполковник втайне порадовался, хоть и удерживал на лице строгое и суровое выражение.
И вот….
Свершилось. Под пение горна и взволнованный рокот барабанов - идет он перед строем.
Государь Александр Павлович, Император Всероссийский. И двое Великих князей по обе стороны от него, отставая всего лишь на полшага. Замерли, не дыша, двести пятьдесят кадетов, застыли офицеры, каждый около своего класса, и даже Мумия, встречавший высоких гостей посреди плаца в парадном генеральском мундире, при орденах, с саблей на боку выглядел так торжественно, что Оболенский, видевший его скорчившимся у камина, с пледом на коленях и слезящимися глазами - в жизни не узнал бы в этом подтянутом, строгом, поражающем какой-то удивительной, мужественной красотой генерале - того ворчливого старика.
Таково было воздействие всеобщего воодушевления, почти фанатичной преданности, тому воспитанию, при котором офицеры и кадеты с раннего возраста и до могилы чтили Императора вторым после Бога. И сейчас, под его взглядом все до единого, от первоклассников, смотревших широко распахнутыми глазами и до восьмиклассников, которым оставалось меньше полугода до получения эполет - чувствовали такой подъем, что окажись здесь, сейчас в зоне видимости какой-нибудь неприятель - то пожалуй с них бы сталось выступить против армии с голыми руками, ради одного только поощряющего взгляда Государя.
А взгляд у него был непередаваемый. Александру Павловичу шел всего лишь тридцать четвертый год, и он уже начинал лысеть, русые волосы далеко отступили ото лба, округлое полное и слишком белое лицо выглядело женоподобным, безвольный подбородок был незаметен в окружении пухлых щек, но всего этого никто не замечал, потому что это был - Государь. Нечто настолько выше и больше чем обычный человек, что выгляди он хоть огородным пугалом - то все равно вызывал бы преклонение, если бы умел смотреть так, как сейчас. А он умел. Каждому из двухсот пятидесяти кадетов казалось, что Император смотрит именно на него, что именно его он отличил среди прочих, что именно к нему относится этот отеческий взгляд, который, когда дети его замечают, заставляет их гордиться собой и преисполняться жаждой подвигов.
Великих князей - тридцатидвухлетнего Константина и пятнадцатилетнего Николая тоже не обошли вниманием. Три самых великих лица в самой большой империи мира смотрели сейчас на них, и не было среди двухсот пятидесяти мальчишек и юношей ни одного, кого не переполняла бы гордость, от избранного ими пути.
Торжественные речи в армии не в чести, и потому генерал ограничился кратким докладом. Зато проход Императора вдоль строя затянулся. Он обращался то к одному, то к другому кадету, расспрашивая их имена, класс и год обучения, довольны ли, и чего желают. За исключением имен и классов ответы всегда совпадали, хотя наставники и не обучали их какой-либо заученной версии. Просто всем до единого казалось дикостью пожаловаться Государю на холод, и полуголодное существование. Зато сдержанная похвала заставляла юнцов сиять ярче собственных пуговиц.
На завтраке августейшие гости пожелали присутствовать не в отдельном помещении с офицерами - а в общем зале, распорядившись подать им то же самое, что подавали кадетам. Но поскольку такое требование выдвигалось каждый раз, и директор и повар это прекрасно знали, то вместо несладкой густой как глина овсянки и стакана невской воды - воспитанникам устроили целый пир, из нежнейшей каши на молоке с медом и горячего чая.
Во время занятий Император с Великими Князьями заходил то в один, то в другой класс, слушая, как отвечают свои уроки кадеты, а по временам и сами задавая вопросы. Пятнадцатилетний Николай Павлович очевидно скучал, тогда как двое старших куда лучше владели собой, и интерес выказываемый ими казался (а может быть и был) совершенно неподдельным. Будущий Николай I оживился во время войсковых учений, и еще больше - на уроке фехтования у восьмиклассников, в котором выразил желание поучаствовать лично. И хотя почтение предписывало бы поддаться августейшему гостю - но Давыдов, несмотря на то, что ему предписывалось соответствующим образом проинструктировать своих питомцев - поступил диаметрально противоположным образом, и запретил юношам “играть в поддавки”. В результате Великий князь потерпел подряд три сокрушительных поражения от троих, выбранных им наугад кадетов, и против ожиданий директора, не разозлился а напротив - преисполнился восхищения, и выразил штабс-капитану такую искреннюю благодарность, в которой нельзя было усомниться.
Обед так же стал для кадетов праздником, а потом, во время прогулки, состоялось то, чего Оболенский с трепетом ждал весь день. Восемь человек - первые ученики каждого из восьми классов, по одному были представлены высочайшим особам, причем те не ограничившись одним лишь благосклонным кивком подробнейшим образом расспрашивали каждого о его родне, и планах на будущее. Голос Евгения дрогнул, когда он назвал имя и звание своего отца, и у него захолонуло в душе восторгом, когда Великий князь Константин, которого чуть ли не вся императорская армия почитала отцом родным - кивнул, и сказал, что прекрасно знает генерала Арсения Оболенского. И похвалы в адрес отца, которого мальчик едва помнил по его редким визитам сжали горло комом, да таким, что спроси его гости о чем-либо еще - он навряд ли смог бы ответить. Но его аудиенция на этом кончилась, и он вернулся к своему классу оглушенный настолько, что как его не теребили требуя подробностей - он едва мог связать несколько слов.
Остаток дня пролетел так, что его и не заметили. Император посетил еще два урока, после чего отбыл, “по-английски”, дабы не нарушать хода занятий, и не выдергивать кадетов с уроков на второе за день торжественное построение для проводов.
Об этом визите весь Корпус гудел до самых пасхальных каникул, а учителя и офицеры были настолько довольны результатами, что это была чуть ли не самая демократическая неделя в году. Даже бумажная птица, которую запустил на уроке литературы Пауков - не заставила Козлика рассердиться, а бой подушками, который в ночь визита устроили возбужденные восьмиклассники вызвал у Морковки лишь добродушный смех. И когда наступили пасхальные каникулы - по домам разъехались почти все, потому что даже те кто не имел родственников в Петербурге, но получил приглашения от своих друзей - были отпущены на волне этого воодушевления и снисходительности. Оболенский, впрочем, даже не просил отпустить его, во-первых потому что ему это как-то в голову не пришло, слишком он привык оставаться в Корпусе безвыездно, а во-вторых, на нем все еще висело полученное наказание, которое впрочем для него таковым не являлось. Жаль было только надолго расставаться с Анатолем, но, вспомнив их вечерний разговор по дороге в сторожку, он даже не огорчился, и прощаясь с улыбкой напутствовал друга “на подвиги” взяв с него слово рассказать по возвращении все самое интересное. После чего и остался вновь один в большой, на тридцать человек - спальне своего класса, коротая время в библиотеке с книгами и в фехтовальном зале с Давыдовым за шпагами и пистолетами.

Оболенский так утонул в книгах и европейских газетах, что почти прозевал день начала занятий, но едва только они начались, как ему до зуда в пятках захотелось побыстрее увидеть Анатоля. Странное ощущение дискомфорта, словно чего-то отчаянно не хватало, но это было переносимо, пока это “что-то” было далеко, и недостижимо. А вот здесь, сейчас, за парой стен, всего -навсего в соседнем классе, вроде близко - а не увидишь… Он едва дождался обеда и прогулки, и оглядывался во все концы аллеи, не слишком слушая разговоры собравшихся кружком одноклассников, когда услышал знакомый голос где-то сзади, обернулся, и просиял.
- Анатоль!
Какие там, к дьяволу, лишние глаза и уши! Евгений, пожав протянутую руку притянул приятеля ближе, хлопнул обеими ладонями по плечам и осмотрел с головы до ног. Улыбался он редко, даже сейчас, но вот глаза сияли словно два озера под солнцем.
- Черт побери, да ты никак вырос! Всего-то две недели прошло, а как два года!
Третьеклассники, успевшие уже принять Ростопчина как своего за многие месяцы, которые он провел с ними, пусть лишь по одной дисциплине - шумно приветствовали его, и едва дождавшись когда поток взаимных приветствий чуть приутих, Оболенский подтолкнул друга за плечо в направлении аллеи, и нимало не озаботившись тем, какое впечатление это произведет на одноклассников - увел его в сторону. Пришло ли тем в голову позлословить относительно такой тесной дружбы с первоклассником, или нет - его это не заботило. Как впрочем вообще редко заботило чье-либо мнение о себе - как до того, так и после, тогда так сам он делал то, что считал правильным.
- Ну что, как дела твои? Как сестренка?
========================================
- С Марией все хорошо, - торопливо ответил Анатоль, - А вот с Лили такая штука интересная получилась, я даже сам удивился. Представляешь...
Анатоль поведал другу всю историю их короткого общения с Лили, в котором неожиданно принял участие и Гогочка, а затем подытожил:
- И как я не разглядел с самого начала? Лили эта - обычная, с пустой головой, пусть и красивой. Ты бы слышал, как она по-французски щебетала. Мне вдруг самому с ней сделалось скучно, раздражать стало абсолютно все - даже то, что очень нравилось. И как только это произошло - она сама захотела со мной играть. И подошла сама, и заговорила первой. Отчего сразу было не заговорить? Отчего надо было корчить из себя буку? Слава Богу, больше она не приезжала, я бы лучше два дня с Гогочкой провел, чем с ней - один!
===========================================================

Оболенский слушал, все более изумляясь тому, что слышал. Вот так-так. Изо всего услышанного он вывел три совершенно новых для него наблюдения, которые надо было осмыслить и намотать на несуществующий, но тем не менее исправно используемый для таких целей ус.
Во-первых, до чего и вправду странно, что девочка, такая вся из себя неприступная недотрога мигом сломала прежнее реноме, стоило лишь Ростопчину проявить безразличие. Однако же наверное не только безразличие сыграло роль, но и нарочитая отстраненность, и отказ от еды, которые могли бы внушить мысль не только о том, что она ему безразлична, но скорее всего, что он поглощен какой-то иной мыслью, которая лишает покоя. Выходит, он дал другу не самый лучший совет, а сам-то он ведь с самого начала именно это и предполагал! “Сделать вид, будто и я ее не замечаю”. Впрочем, судя по рассказу Анатоль не просто “сделал вид”, а и вправду перестал замечать, увлекшись иными мыслями. Любопытные выходит существа эти девчонки.
Во-вторых - сам Анатоль… Не странно ли, что еще две недели назад, его друг буквально трепетал от предвкушения встречи, а теперь говорит о ней с таким безразличием, причем - совершенно искренним! Что это? Легкость эмоций свойственных только Анатолю? Или вообще всем? Это так бывает всегда, или может как-то связано с тем, что Ростопчин - как ни крути, все же еще мальчишка. Он читал многое про “первую любовь”, и вычитывая дальше - сложил и о ней в частности, и о понятии “любовь” вообще довольно нелицеприятное мнение, полагая не-по мальчишески трезвым взглядом со стороны, что влюбленные, по крайней мере в книгах - довольно глупо выглядят со стороны. Но причин этого он понять не мог, да и не особенно стремился.
В третьих… В третьих - выходит бывает так, что нечто казавшееся несколько дней назад верхом совершенства кажется спустя какое-то время “обычной, с пустой головой”. Выходит все далеко не таково, каким кажется на первый взгляд. И утверждение “первое впечатление - самое верное” - ошибочно.
Привычка осмысливать и оценивать все услышанное и происходящее подсовывала один вывод за другим, и он удивлялся все больше, слушая его.
- Знаешь… - произнес он наконец, когда друг закончил свой рассказ - А ты молодец! Я и не представлял что так…  Вообще, честно говоря не представлял.
Он помолчал, раздумывая - стоит ли расспрашивать об этой Лили дальше, но с одной стороны видел, что Анатоль настолько равнодушно говорит о ней, что пожалуй этот предмет беседы будет ему неинтересен, а  с другой - Евгению уже неделю не терпелось выспросить у Анатоля, когда тот вернется, некоторые подробности, которые он читал в газетах, но которые не с кем было обсудить. А что тема для размышлений не соответствует возрасту, так какая в том их вина? Лягушатник и Вогель во-всю следят за тем, чтобы Корпус выписывал самые последние издания французских и немецких газет, явно с целью развивать у учеников изучаемый язык, но мальчишка думал о другом
- Анатоль… скажи, а твой отец, с кем-нибудь из своих гостей, часом ничего не говорил  о нарушении условий Тильзитского договора? Ну, о том, что мы снова поставляем пеньку в Великобританию, и что континентальная блокада нарушена….

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-01-30 16:31:48)

- Потому что мы с тобой, друг Анатоль, еще мальчишки - спокойно ответил Евгений, которого это запальчивое “Мы ему покажем!” и нескрываемый энтузиазм с одной стороны порадовали, а с другой насторожили - Мы еще не офицеры. И даже не солдаты. Ты когда-нибудь видел ружье? Настоящее ружье пехотинца? Оно ростом больше меня на голову, не считая штыка, и весит вчетверо больше чем те палилки их которых нас сейчас учат стрелять. Не говоря уже о том что армейский мундир нам с тобой сейчас будет до пят размером, навроде шинели, а седел с такими путлищами чтобы в них могли усидеть мальчишки вроде нас - в армии и не было никогда. Наших восьми- и даже семиклассников еще могут взять, но над детишками вроде нас с тобой только посмеются и погонят в три шеи. Рано нам с тобой еще о сражениях думать. Пусть бы Наполеон подождал года три-четыре… вот тогда…… - странная, холодная вспышка в светлых глазах Оболенского мелькнувшая и пропавшая в одно мгновение была похожа на отдаленную зарницу, на вспышку молнии от грозы, еще очень -очень далекой, но от того не менее грозной. - Вот этого бы мне хотелось. Не скрою.

====================================
- Погонят? - Анатоль призадумался. Если так сразу всем и сказать, что на войну хочешь, то и погонят. А если тайком сбежать? Из армии-то уже наверняка гнать не станут, только бы добраться туда… Но слова Евгения немного остудили его пыл. Может, и правда, подождать? Пусть тогда война попозже начнется - а они тем временем подрастут.
- А как думаешь, что он станет делать, Наполеон? Подождет?
====================================
- Если б знать… - Евгений с досадой пнул камешек, невесть как оказавшийся на идеально вычищенной аллее - Даже если нет… в армии сотни тысяч людей. Управятся и без нас. Да и на наш век хватит войн… Ах, если бы отец написал… хотя бы о том, что там у них делается… - он осекся и замолчал.
Отец не писал ему с прошлой весны. Прошло больше года. А ведь он в армии. И начнись война…
Ему неожиданно расхотелось говорить. Все это было вовне. Политика. Армия. Отец. Далеко, словно за каменной стеной. А он был тут. В стенах этого Корпуса, который собственно и был настоящим домом. Хоть домом и без семьи. Он привык к такому одиночеству, и холодной казенщине Корпуса, с его жесткой муштрой и дисциплиной. Но временами - редко, очень редко, но все же случались приступы такой жестокой хандры, возникавшей от какой-нибудь непредвиденной мелочи, что Оболенский отчаянно стыдившийся подобных ощущений, считая их недопустимой слабостью - схлопывался словно устрица. И теперь, пройдя несколько шагов по аллее он торопливо принялся подыскивать новую тему для беседы, чтобы молчание не бросилось в глаза. Но так ничего и не придумал. Зато прозвучал колокол, знаменуя окончание прогулки, и кадеты заторопились в здание.

Лето в Кадетском Корпусе было не самым худшим временем. Штатские преподаватели разъехались, зато офицеры остались на местах почти все.
Дисциплину никто не отменял, и единственными послаблениями было отсутствие занятий. Остальное же - включая раннюю пробудку, утреннее построение в котором вместо двухсот пятидесяти кадетов строилась жалкая цепочка менее чем из десятка остававшихся на лето, скверное питание и все обусловленные уставом ограничения и правила оставались в силе. Даже на каникулах за недостаточно вычищенные пуговицы или сапоги можно было схлопотать несколько часов стояния на плацу. Только вот жестко лимитированное время прогулок было отменено, и кадеты могли сколько угодно находиться в парке, при условии конечно, если поведением своим не нарушали дисциплины. Пользуясь этим, Оболенский как и всегда проводил время либо в парке с книгами, которые дозволялось выносить за пределы библиотеки, либо в самой библиотеке, в случае если тот или иной тон признавался слишком ветхим или слишком ценным, и не допускался к выносу, либо с Давыдовым, занимаясь безжалостной порчей шпаг и расходуя порох. Зубочистка был только рад подобному рвению, и никогда не отказывал, тем более что ему понравилось не только натаскивать старательного кадета по фехтованию, сколько развивать его навыки в стрельбе. У Оболенского оказалась не по-детски твердая рука, что, впрочем вполне соответствовало его характеру и темпераменту, и он делал быстрые успехи, что не могло не радовать наставника.
До тех пор, пока все круто не переменилось.
Известие о начале войны просочилось в Корпус не сразу. Исподволь, постепенно. Шушуканьем на кухне, негромкими разговорами сбивавшихся в кучку офицеров, посреди которых то и дело взлетали восклицания, обрываемые шиканьем остальных. Мрачным видом сторожа. Еще более ухудшившейся кормежкой.
Десяток кадетов, ничего не понимавших, смотрели друг на друга, ощущая, что нечто тревожное носится в воздухе, но не имели возможностей понять - что именно происходит.
До тех пор, пока на третий день, на утреннем построении генерал Дибич не объявил обо всем.
О том, что французская армия форсировала Неман и заняла Ковно.
Что началась война.
Кадеты радостно зашушукались, и замолкли лишь под гневным взглядом офицеров а Оболенский так и не произнесший ни слова, стоял в задумчивости покусывая губы. Это известие огорошило его меньше чем остальных, но произвело далеко не радостно-возбуждающее, а какое-то тяжелое, тягучее действие.
А дальше… дальше существование в Корпусе стало походить на сущий кошмар. Все до единого кадеты рвались в армию и требовали, чтобы их отпустили. Наказания следовали одно за другим, причем за выступление одного - наказывали всех. Раз за разом выстаивая на плацу под палящим солнцем Евгений готов был проклинать и своих идиотов- соучеников, и наставников, которые пытались таким способом выбить дурь из горячих голов, и Наполеона, который не нашел ничего лучшего чем напасть на Россию именно сейчас, а более всего - неторопливых газетчиков, потому что вести о происходящем поступали ужасающе медленно.
Через две недели после объявления войны Корпус покинул ротный четвертой роты, уважаемый всеми кадетами Морковка, ненавистный Кащей Юдин, командир второй роты, к которой теперь, уже фактически четвероклассник все еще относился Оболенский, и к большому его горю - Давыдов.
Зубочистку, которого обожали все до единого воспитанники Корпуса Дибич очень не хотел отпускать. Да только вот остановить его можно было, пожалуй, лишь связав по рукам и ногам, да и то - навряд ли.
После его отъезда Корпус словно бы опустел. Евгений окончательно зарылся в книги и целыми сутками мог не открывать рта, потому что говорить было не с кем и не о чем. И впервые в жизни ощутил состояние когда глаза бегут по строчкам, а текст умом не воспринимается. Он откладывал книгу, смотрел на медленное течение Невы, потом снова брался за чтение….
День за днем.
Режим в Корпусе еще более ужесточился, были отменены все каникулы, убрали из конюшен всех лошадей, в опасении, что кадеты будут предпринимать попытки сбежать в армию. И действтельно, двое пятиклассников предприняли ее, были пойманы и возвращены назад.
Мало-помалу, несмотря на то, что был всего лишь конец июня, многие кадеты стали возвращаться назад. Точнее их возвращали. Возвращали семьи, чьи отцы ушли воевать, а матери опасались, что и сыновья сбегут следом. Возвращали те, что жили западнее Москвы, и уезжали подальше на восток, чтобы уйти с пути возможного следования Наполеона.
И каково же было изумление Оболенского, когда выйдя после обеда из столовой и намереваясь пересечь плац и побродить по парку - вольность доступная только летом - он увидел бредущую по плацу чертовски знакомую фигуру. Он свернул в ту сторону, ускорил шаги, и не поверил своим глазам.
- Анатоль?!

Оболенский лишь головой покачал, выслушав этот рассказ. Побег на войну мальчишки был с его точки зрения величайшей глупостью, но настолько предсказуемой, и понятной с учетом нрава его друга, что он еще тогда, весной - почти не сомневался, что так и будет. Хорошо хоть особо далеко удрать не успел. Он в отличие от большинства мальчишек смотрел на это не по-детски трезво, возможно из-за отца, возможно по складу характера, слишком замкнутого, как у всех, кто был лишен в детстве общества детей и игр, и предпочитал общество книг.

- Мария молодец. - только и прокомментировал он, не вдаваясь в подробности этого “если надумаешь”, ведь еще весной он достаточно четко обрисовал что думает по этому поводу.
Они еще долго гуляли по парку, Евгений рассказывал о том, какой является сейчас, на каникулах жизнь в Корпусе, и что изменилось в связи с войной. Анатоль вполне ожидаемо, как и он сам, огорчился известию об отъезде Давыдова. Оболенский не сомневался в том, что друг отчаянно завидует их наставнику, и представляет себе войну как нечто красивое и героическое, и уже предвкушает рассказы учителя фехтования по возвращении, тогда как сам он думал прежде всего о том, что Давыдов, с его бесшабашной храбростью, скорее всего, погибнет. Но друга своими предположениями огорчать не хотел.

Потянулись будни. Как ни странно, но день ото дня кадетов становилось все больше. Больше половины мальчишек, зараженные азартом совершали попытки побега, и были отосланы в Корпус для надежности, потому что сбежать отсюда не было никакого шанса. Зато и жизнь, подчиненная привычной дисциплине, но обретшая благодаря каникулам известную свободу - была куда легче чем привычно. Оба друга теперь редко расставались - бродили по парку, беседовали, то Евгений подсовывал другу книги, которые потом оба с жаром обсуждали, то Анатоль, слишком живой и озорной, чтобы довольствоваться обществом одного лишь Оболенского - затевал игры с остальными (разумеется лишь в то время, когда их не могли видеть воспитатели,) и Евгений сам не принимая в них участия - наблюдал тем не менее со вполне понятным любопытством.
Гадали - вернется ли к началу учебного года ненавистный Роше Лягушатник, и строили планы мести “врагу” - единственному представителю агрессора, который оказался бы в шаговой доступности. Прошел слух о том, что несмотря на отсутствие доброй половины воспитанников занятия начнутся раньше - потому что держать в повиновении мальчишек с десяти до восемнадцати лет, которые занимаются делом куда легче чем их же - но бездельничающих. Дело было за малым - собрать учителей, и теперь день ото дня гадали - кто же из учителей приедет.

Ярким летним днем, девятнадцатого июля Оболенский и Ростопчин в очередной раз гуляли в парке. Кем-то из третьеклассников был обнаружен здоровенный муравейник, и небольшая группка мальчишек столпилась вокруг него, пытаясь применить на деле свои знания из области естественных наук. Оболенский хотел поглядеть, да и Анатоль заинтересовался, хотя из несколько других соображений. Они остановились, и подошли поближе, но не прошло и пяти минут как к ним запыхавшись подбежал один из бывших первоклассников - а ныне - второклассник, сокурсник Ростопчина.
- Оболенский! Мумия зовет
Друзья растерянно переглянулись. С чего бы директору Корпуса ни с того ни с сего вызывать к себе какого-то четвероклассника, который вроде бы ни в чем не провинился, да и в особом фаворе никогда не бывал. Впрочем первое, что вколачивалось в кадетов при поступлении это безоговорочное повиновение, поэтому Евгений лишь кивнул, махнул рукой Анатолю и направился к зданию.

На этот раз его никто не останавливал. Дежурный восьмиклассник даже не стал спрашивать - кто и по какому делу. Это показалось мальчишке еще более настораживающим, и какой-то странный холодок разлился по телу, непонятным ощущением предчувствия чего-то дурного. Дадут сейчас нахлобучку? Но за что? Впрочем, оставаясь в неведении ничего не узнаешь.
Он толкнул дверь, вошел, вытянулся, отдав честь еще успел отрапортовать о том, что кадет Оболенский, по приказанию генерала прибыл, когда заметил, что генерал в кабинете не один. У длинного стола, стоявшем у окна, отдельно от рабочего стола директора - сидели двое из оставшихся в Корпусе ротных - Людоед Лихачев, чье присутствие никогда никому не сулило ничего хорошего, и Вечный Жид - Казаков, командир первой роты, в чьем ведении даже перейдя во второй класс все еще оставался Анатоль. А у окна, обернувшись при его появлении стоял еще один человек - совершенно незнакомый. В изрядно поношенном военном мундире, сбитых сапогах, обветренным и усталым лицом, и рукой на перевязи. Пышные рыжие усы смотрелись неуместно оптимистично на худом, лице. Неожиданная догадка заставила Евгения вздрогнуть.
Этот человек - из армии. Из действующей армии, судя по ране. И приехал недавно, если судить по издерганному, неулыбающемуся лицу. Позвали лишь его, и никого другого, неужели же отец прислал весточку?! Наконец-то, больше года прошло…..
Однако взгляд, которым обменялись мужчины не сулил ему ничего хорошего и застыв посреди кабинета он теперь ощутил смутное беспокойство.

Генерал Дибич не стал ждать пока это беспокойство перейдет в уверенность
- Кадет Оболенский - начал он, поднимаясь со своего кресла - Мне выпала тягостная обязанность сообщить вам, что ваш отец, генерал-майор Арсений Алексеевич Оболенский, пал смертью храбрых на поле брани..
Странный холод прокатился по жилам, отозвавшись звоном в ушах, так, что на какое-то время заглушил все звуки. Евгений смотрел на Дибича, видел как шевелятся его губы, но не разбирал ни единого слова. Тот говорил недолго, но ему показалось что прошла вечность заполненная этим странным, текучим холодом, словно он стоял в ледяной реке, и тихим, почти комариным звоном в ушах. Трое мужчин вперились в него взглядами, словно подмечая - как поведет себя мальчишка при таком известии.Сохранять самоконтроль - тоже было частью обучения, и Оболенский сам того не зная сдавал сейчас экзамен.
Дибич закончил говорить гораздо раньше, чем стал затихать этот тошнотворный звон. Евгений, не расслышавший ничего далее “на поле брани” помолчав с пару секунд произнес тихо, не понимая какой страшный смысл в его словах - всего лишь пока переспрашивая.
- Мой отец погиб?
- Как герой - отозвался от окна незнакомец, указывая на свое плечо - Я был там. И могу засвидетельствовать, что вы, юноша, можете гордиться своим отцом. Он был достойным офицером.
Словно молния рассекла кабинет и ударила у самых его ног. Оглушенный, ничего не понимающий мальчишка стоял как вкопанный, глядя широко раскрытыми глазами на офицеров, и не произносил ни звука, не в силах пока осознать всю тяжесть обрушившегося на него удара.
Угрюмое выражение на лицах ротных сменилось выражением уважительного удовлетворения, при виде того, что они приняли за каменную выдержку, достойную не мальчишки, но мужчины. Тогда как на деле это было лишь результатом предельного потрясения.
Молчание нарушил генерал
- Александр Николаевич. Возможно у кадета Оболенского будут к вам вопросы. Прошу вас, проводите его, и ответьте на них, а потом возвращайтесь к нам.
Незнакомец лишь кивнул, а Евгений, сообразив лишь то, что на этом аудиенция окончена и ему велят уходить - машинально отдал честь, развернулся словно на плацу, и вышел, не чуя под собой ног. Офицер вышел следом за ним.
- Где нам удобнее будет поговорить?
Мальчик протер лоб, силясь собраться с мыслями, и неопределенно махнул в сторону первого же попавшегося пустого класса. Стояла летняя жара, все были в парке и здание звенело пустой тишиной. Офицер прошел через коридор, открыл указанную дверь, и пропустив мальчишку вперед - вошел следом.

- Как… как он погиб? - спросил наконец Евгений, очень тихо, после, казалось, целой вечности молчания. Офицер - судя по гладким эполетам и синим лампасам - пехотный капитан, уселся боком за одну из парт, и терпеливо выжидавший пока примостившийся напротив мальчишка переварит наконец новость и заговорит - огладил усы.
- Действительно как герой, малец. Ты можешь гордиться своим отцом.
- Нет…. - не то, все не то, ну что же он спрашивает не так - Как? Что это было? Сражение?
- Ах… вот ты о чем… - офицер откинулся боком на спинку стула и закинул ногу на ногу - Не просто сражение. Мы отступали из-под Полоцка.А французов перло тьма-тьмущая. И Багратион тоже отступал, севернее нас. Обе армии должны были соединиться под Витебском, но мы достигли его первыми, а Багратиону преградил дорогу “Железный маршал”. Он пошел в обход, на Смоленск, чтобы подойти к нам с тыла, или же соединиться с нами, если мы будем отступать. Но старина Барклай этого тогда не знал, и решил дождаться его под Витебском. Французы были совсем близко, когда весть о передвижениях была получена, и пустись мы на соединение с ним, то Богарнэ и Мюрат застигли бы нас на марше и ударили бы в тыл.
Оболенский слушал эту живую страницу военной истории опираясь лбом о ладонь и глядя в упор в выщербленное, отполированное множеством суконных локтей дерево парты. А офицер рассказывал размеренно и неторопливо.
- Барклай де Толли решил оставить арьергард. Который бы задержал французов и дал бы время основной армии отойти. Граф Остерман командовал арьергардом. Два гусарских полка, конная рота, чуток артиллерии и четвертый пехотный корпус. Корпус твоего отца.
Мальчишка вздрогнул, но не поднял головы.
- Тринадцатого июля мы наконец увидели французов. Они попытались опрокинуть нас с наскока,но получили отпор. И с тех пор… - офицер вздохнул и протер плечо висевшей на перевязи руки. - Три дня. Три дня там кипели такие бои, о которых не слыхивали. Мы растянулись от реки до болота. Артиллерия, конница, пехота… они пробовали все. Трое суток мы сдерживали целую армию, чтобы прикрыть отступление наших… - голос офицера неожиданно дрогнул. - А когда к Мюрату и Богарнэ подошел и Наполеон со всей своей “Великой армией”... начался форменный ад. О, он не стал попусту рисковать людьми. Он подкатил всю свою артиллерию, и стал расстреливать нас из пушек. Почти в упор. На каждую нашу пушку у него отвечало два десятка. Он косил людей рядами. И….
Он замолчал, и Евгений, потрясенный картиной этого страшного боя, нарисованной так скупо - но человеком, который видел все это своими глазами - невольно поднял голову, глядя на него во все глаза.
- Что же… генерал?
- Остерман-то? - офицер усмехнулся. - Когда я видел его в последний раз - он стоял под березой и нюхал табак. Ему со всех сторон докладывали о потерях, спрашивали что делать, а он отвечал, беря очередную понюшку - “Стоять. Стоять и умирать”. Вот мы и стояли…
Оболенский прикусил губы. Ну почему…. почему он еще мальчишка…
Ему на ум не пришло сказать “какая нелепость, почему они не отошли, почему он не сделал попытки спасти своих людей”. Еще мальчишка - но уже понимал, что раз было приказано стоять и сдерживать неприятеля… то арьергард должен был погибнуть до последнего человека прежде чем сдать позицию.
- На третий день от нас осталась жалкая горстка, и от Барклая де Толли примчался вестовой, разрешающий оставить позиции. Это отступление было больше похоже на бегство. Но все же… - офицер глубоко вдохнул и со стальным, торжествующим блеском в глазах закончил - эти три дня позволили двум армиям соединиться под Смоленском. И не дали Наполеону с наскока опрокинуть нас, как он проделывал это по всей Европе. Теперь-то ему придется несладко.
Евгений протер лоб.
- А…. мой отец?
Офицер осекся и посмотрел на него со странным выражением вины.
- Извини… разговорился о сражении и совсем из головы вон… прости…
- Он…  - мальчик замотал головой. - Он вспоминал обо мне перед смертью?
Капитан протянул руку через парту и положил крупную, сильную ладонь на сжатые пальцы Оболенского
- Он был убит на месте. Пуля в висок. В последний день боев. утром, пятнадцатого. О том, что у него есть дети я узнал лишь когда привез в штаб отчет о сражении, уже из-под Смоленска. В канцелярии, где оформляли бумаги. Должны были просто отправить оповещение тебе и твоей сестре, но… я хорошо знал Арсения Алексеевича. Это был достойный офицер, всецело преданный своему долгу. Поэтому предпочел сообщить лично.
Оболенский, пораженный до глубины души смотрел на него широко раскрытыми, остановившимися глазами. Он был так потрясен, что не заметил, что заговорил - вслух, те мысли которые впились в сознание десятком раскаленных ножей.
- Вы… хорошо знали его… и… не знали что у него есть дети?! Он.. никогда не упоминал обо мне?  Не вспоминал даже?
Мысль об этом была такой жестокой, что у него сдавило все внутри. Глаза заблестели против воли наполняясь слезами, он отчаянно сглотнул, задрал голову, и шире раскрыл глаза, чтобы моргнуть и не дать предательским слезам, слезам не только горя но и самой страшной обиды - скатиться по щекам.
Офицер лишь покачал головой.
- Я знал лишь, что он вдовец.
Евгений медленно вдохнул. Отвести глаза - значит показать свою слабость. Сморгнуть - значит заплакать. Нельзя, нельзя об этом думать!
- Где его могила?
Офицер явно смутился.
- Мы отступали в спешке. Убитые остались… там где погибли. Это было недалеко от деревушки Островно, под Витебском. На берегу Двины. Прости, но… погибших было слишком много, и не было возможности их похоронить.
- То есть его тело осталось лежать среди трупов. И по нему, по ним всем - прошла вслед за вами наступающая армия Наполеона - с неожиданной резкостью и совершенно недетской твердостью констатировал Евгений, который словно нарочно, не желая никакой пощады к себе, специально разворачивал перед собой каждую подробность этих жутких картин, чтобы увидеть, пронять, почувствовать, и не забывать.- По его телу прошли копыта лошадей, колеса пушек и обозов. Как и по всем остальным. Так?
Изумленный капитан смотрел на мальчишку, явно не веря своим ушам. Подобную картину не каждый взрослый решится себе вообразить, да еще после того как только что услышал. Но ответить было надо, и он лишь кивнул
- Так.
Оболенский медленно выдохнул. Он сам еще не знал, на каком волоске ему еще удается держаться, но разговор надо было заканчивать, и побыстрее, чтобы не уронить лица
- Это - все?
- Все.
Мальчик встал, и мужчина поднялся тоже
- Благодарю, господин капитан - твердый, звенящий от предельного напряжения голос все еще оставался мальчишеским, а вот выражение глаз стало другим. И странно - взрослому мужчине, офицеру, показалось что стоит он сейчас почему-то перед старшим по званию, который выслушав донесение говорит ему, что теперь он может быть свободен. И только теперь заметил - насколько похож мальчишка внешне на своего отца. “Может тоже станет генералом, как и его отец” - улыбнулся про себя невесело, и поднял руку к виску отвечая на жест, которым Оболенский отдал честь.
И ушел.
А Евгений, некоторое время смотревший ему вслед, медленно опустился за парту, словно из его ног вынули все кости. В течение всего этого разговора его поддерживала лишь сила воли и выдержка, помноженные на упорство и несгибаемое, вколоченное с самых первых лет кредо сохранять достоинство. Но сейчас -когда он ушел, все это ушло. Он опустил голову на скрещенные на парте руки, ткнулся в них лбом и затих.

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-02-06 11:49:56)

Не было ни мыслей, ни горя.Лишь огромное опустошение. Вот и все.Если раньше и был где-то отец, пусть не любящий и заботливый, пусть не находящийся рядом, присылавший по письму в лучшем случае раз в полгода, а за последний год и вовсе не написавший ни полстрочки, но все же - был. Был где-то князь Оболенский, генерал- майор, которым можно было гордиться, с которым по окончании корпуса можно было бы наверное встретиться… говорить.
А теперь нет.
И не будет никогда.
Ни-ког-да.
Никогда не будет задушевных разговоров о которых когда-то рассказывал Анатоль. У самого Евгения их и так не было, но ведь возможно что когда-нибудь все бы изменилось. Не будет отцовской руки на плече. Никогда, никто в мире не скажет “Я горжусь тобой, сын” - слова, которые он мечтал хоть когда-нибудь услышать
Ни-ког-да.
Страшное слово. Еще более страшное для мальчишки, в неполных двенадцать лет оставшемуся одному на свете. Где-то существовала еще сестра которую он не видел и не знал, и которая была для него лишь гипотетическими буквами на бумаге. Даже о Марии, сестре Анатоля он знал больше чем о своей собственной. Просто родственница де-юре. А де-факто…
Никого.
И навсегда.
А был ли он вообще когда-то?
Человек, прослуживший с отцом долгое время - не знал, что у того есть дети. Отец не просто не писал ему. Но похоже даже и не вспоминал о том, что у него есть сын и дочь. Он ушел в армию сразу после смерти своей жены. Оставил двухлетнего сына и маленькую дочь.
Его редкие визиты домой, раз или два в год, походили на посещения инспектора а не отца. А когда уезжал обратно - то и выбрасывал из головы все мысли о них. О нем, о своем сыне.
Может это из-за того, что его рождение подорвало здоровье мамы, и та не прожила долго?
Наверное. Но… разве я просил рожать меня?
Анатоль рассказывал о любви в своей семье. О тепле и понимании. О дорогих людях, тех кому он дорог. А есть ли на свете человек, которому не все равно, существует ли на свете он, Евгений?
Был ли вообще такой человек хоть когда-нибудь?
Учитывая что отец не вспоминал о нем….
Не было.
Никогда…...
Евгений сидел, опустив голову лбом на скрещенные руки, не двигаясь, без единого вздоха, стона или всхлипа, точно каменный. Только вот из полузакрытых глаз текли одна за другой медленные слезы. Мальчишка, выросший в обществе слуг, учителей и книг, лишенный детства и мальчишеских забав - и без того был всегда много старше своих лет. Теперь же….
Нет больше мальчишки.
Есть князь Оболенский, ставший фактическим и номинальным главой семьи, и единственным носителем фамилии, в неполных двенадцать лет.
Впереди его ждали хлопоты и дела, которые заставят его повзрослеть еще более - имущественные и нотариальные, за которыми раз в несколько месяцев в Корпус будет приезжать поверенный и три управляющих, дела которые заставят его слишком рано вникать в дела имущества и права, читать, спрашивать и узнавать еще больше - чтобы управляющие не разворовали все и не пустили по миру имущество Оболенских за те оставшиеся четыре года, что он проведет в стенах Корпуса. Впереди ждала муторная процедура вступления в наследство, и необходимость разбираться во всех обязанностях фамилии и отношениях между дворянскими родами, раз уж он теперь глава дома. Впереди была целая жизнь, в которой будет место лишь долгу, службе и чести своего имени, за которое он, отныне отвечал один.
Все это будет. И повзрослевший окончательно в свои двенадцать лет Евгений ощущал лишь тупую боль в груди, и бесконечное, каменное, несокрушимое одиночество, сомкнувшееся вокруг него, словно своды темницы.
Медленные горячие капли стекали на сложенные руки.
Это первые и последние слезы в моей жизни.
Оболенский поднял голову, и поглядел на мокрые обшлаги своих рукавов. Неторопливо вытер глаза.
Нет больше отца. Никого больше нет и не будет.
И отцовского благословения тоже….
не будет.
Тихо скрипнули до боли сжатые зубы, и Евгений поднялся из-за парты. Тупая боль еще осталась, и быть ей наверное еще долгой спутницей. Но и с ней придется справляться одному.
Значит должен справиться.
Мальчишка оглядел класс с глубоким выдохом, и только сейчас как-то отстраненно заметил, что яркий свет за окнами начал тускнеть. Сколько часов он просидел так, не двигаясь, прощаясь и с отцом, и с детством, которого по сути и не было - он не знал.
Надо было возвращаться обратно.
Он пересек класс, открыл приотворенную дверь, вышел в пустой коридор, и едва не натолкнулся на Анатоля, стоявшего сбоку от двери, словно часовой. Что он тут делает, как давно он тут… да какая разница. Евгений остановился возле друга, с каким-то обретенным там, в том классе отстранением от себя самого глядя ему в глаза, и размеренно, очень спокойно произнес.
- Мой отец погиб. И даже не вспомнил обо мне перед смертью

Чуть-чуть разжались каменные тиски, раздвинулись наглухо сомкнутые стены от простых, неловких слов, а еще больше - от голоса в котором звучала… нет, не жалость! Слава Богу, многое, только не она! Сопереживание и желание помочь. Впрочем… разве он имел повод сомневаться в Анатоле? Хотя мальчишеская дружба дело такое, сегодня есть -завтра может быть нет, но.. разве он не перестал быть мальчишкой?
А вот этого сдавливающего горло кома больше не нужно. Никогда не нужно. Учись осознавать свои ощущения мозгами, а не глупым сердцем. И понимать что ощущаешь. А ощущаешь ты сейчас…
Благодарность.
Глубокую, и бесконечную. Казалось бы - чем может помочь Анатоль? Да ничем, но разве ж ему была нужна помощь? Всего лишь маленькая самая маленькая надежда на то, что хоть кому-то на земле есть дело до него.
Оболенский едва заметно дрогнул уголками губ, потому что улыбка выходила какая-то странная - одновременно и горькая и растроганная и благодарная.
И принял объятие не чинясь.
- Пойдем - только и произнес он наконец, высвобождаясь из этих объятий - Скоро колокол. Хватятся.
В тот же миг действительно гулко ударил колокол, сзывая кадетов к ужину, и Евгений сжав пальцы Анатоля потянул его по коридору. Надо было идти в столовую, потому что жизнь кадетского корпуса продолжалась