Маленький белый букет едва уловимо пах - но не весной, а одной надеждой на неё. Протянутая рука не сразу добралась до него: прозрачная от болезни, она медленно выплыла из-под огромной шали, неуверенно коснулась полированного дерева предупредительно придвинутого ближе обычного стола и безвольно упала на вышитую салфетку. Выпуклые узоры оцарапали ладонь, и, дрожа от непривычного напряжения, пальцы прильнули к нежным лепесткам. Что это были за цветы, Мария не помнила.
Она не помнила почти ничего, ведь у её болезни был вкус крови и опия. Ложка с резко пахнущим лекарством раз за разом касалась искусанных губ, и Мария засыпала, не успев осознать реальность. Затуманенный разум не искал ответов на вопросы, вольно и невольно успевавшие просочиться в окружавшие её сумрак и духоту, не пугался царящей в доме Каменских тишины, не осознавал ни слова из долгих, напитанных страхом и отчаянием разговоров, что велись прямо за дверью. А в похожей на келью комнате тихо качалась от ветра ива, роняя серебристые листья на неподвижное лицо прикованной к постели женщины. Прятавшие её от мира простыни расступались, позволяя ласковой воде баюкать её, будто любимое дитя, обнимать нежнее влюблённого мужчины и нести далеко-далеко, на край света и ещё дальше. Отяжелевшая от вплетённых в волосы цветов голова не держалась на поверхности, и, погружаясь на дно, в непроглядную глубину, манившую долгожданным покоем, Мария любовалась, как тонут вместе с ней фиалки, маки и жгучие плети крапивы. Маки выскальзывали из распустившихся кос, кружились вокруг, танцевали у лица, и она закрывала глаза, и под веками разливалось алое.
Она помнила белоснежный мундир, испачканный кровью. Помнила метель, сквозь которую её несли к экипажу. Помнила крик, оборвавшийся так быстро, что нельзя было уже узнать, кому изменила выдержка. Помнила, что доктор Виллен был - и исчез, оставив вместо себя тёмный флакон, а после не помнила уже ничего. Агаша обтирала тёплыми полотенцами исхудавшее тело, перестилала мокрую от пота постель, прикладывала к губам ткань, пропитанную водой, а к вискам - уксусом. Явившегося на смену Даниилу Александровичу человека Мария не видела, хотя смотрела на него в упор. Но человек не сдавался, приходил снова и снова, отравлял каждую минуту существования и пугал тёмную воду, отступавшую всё дальше с тем, как убывал во флаконе опий. В день, когда за стеклянными стенками не осталось ни единой капли, вода, вчера осмеливавшаяся лишь робко дотрагиваться до щиколоток, исчезла, и всё погрузилось во мрак, жаркий и мучительный. Огонь тёк по жилам, пламя лизало лоб, и, невозможно изгибаясь на раскалённых простынях, Мария горела заживо. Неустанно взывая к кому-то, не оставлявшему её даже на пороге смерти, она была не в силах даже позвать призрак по имени, и напрасно Саша, не смевший отпустить восковую руку сестры, надеялся найти в беззвучном горячечном бреду ответы на свои вопросы.
Мария провела в постели почти три недели. Иногда она слышала, как в гостиной о чём-то говорят, то громко и гневно, то устало и встревоженно, а однажды и вовсе послышался голос почти равнодушный, ничем не выдающий заинтересованности в бедах и горестях этого дома. Иногда после этих разговоров появлялись цветы, но связать их появление с кем-то из визитёров больная была не в силах. Она не могла даже порадоваться, когда ей наконец разрешили покинуть опостылевшую кровать: Марии казалось, что она провела так всю жизнь и так же умрёт. Её не держали ноги, и не было в её жизни ничего тяжелее, чем заново учиться ходить, опираясь одной рукой на стену, а другой - на прислугу. Крохотные шажки рано или поздно обрывались, всполошившаяся Агаша звала лакеев, уносивших госпожу обратно в спальню, но с бездумным упорством графиня стремилась добраться до парадных комнат, не понимая, почему это так для неё важно. Дойдя до гостиной, она падала в кресло, безвольно уронив руки, а горничные суетливо передавали из рук в руки тёплую шаль, чашку с травяным отваром, молитослов, придвигали к ногам обитую мягким скамеечку, оберегали как могли и всё пытались сделать ещё что-нибудь. А Марии ничего не хотелось, и, кое-как поправив растрепавшиеся, липнущие к шее волосы, она молча глядела на белые цветы, а перед внутренним взором медленно проплывали восставшие из небытия кошмары.

Приходи на меня посмотреть.
Приходи. Я живая. Мне больно.

Мария ничуть не удивилась, увидев этого человека в дверях гостиной. Когда-то она любила игры - буриме, шарады, живые картины, а сегодня память затеяла с ней собственную игру, и графиня Каменская была совершенно бессильна перед силой, многократно превосходящей её душевную стойкость. Если безумие пришло в облике мужчины, ставшего для неё всем и отнявшему - всё, значит, так тому и быть. Болезнь сломила последнее сопротивление, и разум измученной женщины погрузился в хаос. Одно видение сменялось другим, не соблюдая ни порядка, ни логики, счастье соседствовало с болью, горе - с самой большой радостью, и немудрено было перепутать их, так похожих друг на друга. Её маленький искорёженный мир, сотканный из случившегося и никогда не происходившего в действительности, почти не соприкасался с реальностью.
И всё же... Была в представшем ей видении какая-то мелочь, какая-то ошибка, не дающая принять его как должное и сдаться тяжёлому недугу. Звук удара лакированной двери о стену? Стрекот испуганной горничной? Тяжёлые шаги Агаши, спешащей на помощь госпоже? Между сведёнными на переносице бровями резко обозначились глубокие морщины, губы сжались, пальцы задрожали, силясь коснуться не шёлковой мягкости лежащих на коленях цветов, а потревожившего её покой призрака.
- Больны барыня, вдругорядь зайдите...
На бледном лице графини отразилось изумление: разве возможно, что это - тоже плод её страданий и страхов? Слуги, и пальто с бисеринками растаявшего инея, и цилиндр с полями такими широкими, что маленькие красные руки горничной едва его удерживают?
- Нет, - голос был слаб, и Марии пришлось повторить. - Нет. Я здорова.
Она не взялась бы угадать, что приковало к ней всеобщее внимание: бесстыдная ложь, от стыда за которую на лбу выступила испарина, или осмысленная речь.
- Чаю нам, - прислуга исчезла, оставляя их наедине. Цветы ласкали ладони; в горьком, пропахшем лекарствами и отчаянием воздухе повеяло горячим, и, в бессмысленной попытке защитить от его огня хотя бы букет, женщина заслонила его рукой. Сгорбившиеся плечи со всей лежащей на них тяжестью мира дрогнули. Ей следовало бы выпрямиться, подняться из кресла и встретить уготованную ей участь с гордо поднятой головой... но она не помнила, что такое гордость. Она смотрела на Владимира и боялась отвести взгляд. Казалось, стоит только моргнуть - и он исчезнет. Унесёт с собой последнюю надежду, последние уцелевшие воспоминания, в правдивости которых она была уверена, память о нём и её саму, оставив в этой гостиной лишь бесцветное, невесомое, неживое тело. Глаза её говорили о многом, но ни слова - о горечи потерь, а губы складывались в улыбку, полную боли и рабского обожания.
- Я знала, - она склонила голову к плечу, сделавшись похожей на увядающий цветок. "Я знала", - но что именно? Что он придёт? Что он не сможет отказать себе в удовольствии ещё раз видеть её? Ещё раз восхититься делом рук своих - тем, от которого за версту несёт тленом и безумием? Или что придёт именно он - тот, кого она всё ещё любит? Тот, на чьём солёном и горячем плече она прятала лицо, чьи губы пили её задыхающийся шёпот и восторженный крик? Тот, на чьих глазах грань между разумом и помешательством превращалась в лезвие, а Мария клала голову на плаху?.. И, всё же, Владимир пришёл. Незваный гость, он принёс с собой что-то очень важное, и невозможно отказать ему в благодарности за нелёгкий труд. Слово - пустяк, в сущности, на который хватит сил даже после её болезни.
- Но... Зачем?

Отредактировано Мария Каменская (2016-10-28 22:22:05)

Моя, как море, безгранична нежность
И глубока любовь.

Не должно богам склоняться перед своей паствой.
От испуга вжавшись в спинку кресла, Мария следила за Владимиром, примечая и принимая любую мелочь, беззастенчиво крала каждое движение, жест и весь его образ, чтобы омывать их слезами в бесстрастной темноте петербургских ночей. Что сотворит потом её память с величайшими драгоценностями, подаренными ей сегодня? С невольной гримасой, появляющейся на лице, когда князь слишком сильно опирается на больную ногу? Или с хриплыми звуками голоса, который кажется ей слаще пения ангелов? А что останется от губ, шепчущих в её ладони: "Моя"?
- Твоя... - Вырвавшийся из уставшей груди вздох замер, не в силах справиться со страстными мольбами и полным ненависти взглядом. С каким исступлением Владимир смотрел на на её колени, на белые лепестки, чудом не почерневшие и не осыпавшиеся от одного его желания! Неловко высвободив одну руку, боясь, что он её остановит и что она уронит цветы, графиня Каменская убрала букет на стол. Этого подарка не должно было быть здесь; только не сейчас, когда свидетельство чьей-то доброты ставит между двумя ещё одного.
Замёрзшие пальцы сгорали в пламени прикосновений, и дрожь возлюбленного передавалась ей. Марию трясло в ознобе ли, от беззвучных рыданий ли, рождавшихся от душевной боли и страха, но глаза, лихорадочно блестящие от нервного возбуждения, оставались сухими. Робко, готовая в любой миг отдёрнуть руку, она коснулась обтянутых сюртуком плеч. Бледная кисть казалась ещё тоньше и белее на тёмном, почти траурном сукне, и невольно подумалось, как, должно быть, она некрасива теперь, нисколько не похожая на те руки, которые Владимир осыпал словами любви. Медленно выпрямившись, она мягким движением притянула его к себе, не веря, что он подчиняется ей, слабой, лишённой радости и жизненных сил. Едва дыша от нежданного счастья, Мария гладила его по спине и плечам, а стоящий перед ней на коленях мужчина всё твердил и твердил свои мольбы. 
- Как же простить, - горячие слёзы князя были хуже едкого щёлока. - Если я люблю тебя?..
Тяжёлая шаль сползла с плеч, коса упала на грудь, и, осмелев, Мария склонилась над ним. Сколько раз Владимир являлся ей в бредовых видениях, сколько раз целовал руки и молил о прощении? Не счесть; и столько же раз исчезал, стоило лишь получить ответ. А сегодня, представ наяву, знал ли он, что, истощив всю нежность, она желает одного: завладеть им, не оставив его даже ему самому? Знал ли, что она больна любовью к нему и очарована смертью, кружащей у её изголовья с ласковым шёпотом: "Скоро, дитя"? Но что ей за дело до того, знает Владимир или не знает, когда он здесь, в её объятиях, хрупких, как паутинка, и крепких, как вера. И, склонившись ещё ближе, она прижалась губами к его затылку и закрыла глаза.

У нее в жилах – море. И, видишь, оно мелеет.
У нее в сердце – вера. И, знаешь, она горчит.

Знал ли Владимир, сколько власти имел над ней? Догадывался ли, как мало ему нужно сделать, чтобы Мария вновь пошла за ним, позабыв обо всём? В немецких княжествах ходила легенда о пропавших детях, что ушли из города Гаммельна вслед за странным человеком с флейтой, но Владимиру не нужны были флейты и иные музыкальные инструменты; ему достаточно было просто быть - и Мария стремилась к нему всем существом, всей душой, отринув то, что ранее считала незыблемым. Быть в его власти, подчиняться ему всецело, повиноваться слову, жесту, движению ресниц - вот что значило для неё быть живой, и покуда это волшебное, пугающее всесилие его голоса, прикосновений, его лица, замершего напротив, она не боялась ничего. Если бы не слабость, делавшая её беспомощнее котёнка, графиня Каменская встала бы перед ним, вечным возлюбленным и мучителем, на колени вымаливая прощение за грехи, которых не совершала, ещё нежности, ещё слово, ещё хоть какую-нибудь мелочь, лишь бы задержать Неверовского подле себя ещё на несколько мгновений. Что ей останется, когда он уйдёт? Ничего. То, что уже ей знакомо, и Мария наперёд могла сказать, что будет, когда солнце для неё в очередной раз погаснет, и не боялась этого. Самое страшное уже было ею пережито, и теперь, глядя на виновника своих мучений, она не чувствовала ни ненависти, ни радости, - одну лишь горькую нежность, так и не заставившую истерзанное сердце биться быстрее. В груди было пусто, ни одно из столь желанных слов не запало в душу, ничто не шевельнулось в ней от прикосновения знакомых рук и губ, ничто не смутило покоя, грозящего вскоре стать вечным.
- Нет, - слабая, полная печали улыбка и взгляд, обращённый не к собеседнику, а в себя, вдруг придали Марии сходство с известным портретом кисти Рокотова. - Не надо, я знаю… Лучше скажи, что с нами будет? Что дальше, милый?
Она хотела выбраться из этих полу-оков, полу-объятий, и уже подняла руки, но силы вновь оставили её. Маленькие тонкие пальчики остались лежать на ладонях Владимира, снова соединяя двух людей, когда-то разведённых жестокой судьбой и снова встретившихся. “Что дальше?”, - простейший вопрос, которого не могла задать своему возлюбленному ни одна счастливая женщина, в устах Марии мог бы прозвучать обвинением, стать приговором ему и ей, но нет, одна лишь надежда, бесплотная и чарующая своей невинностью, сквозила в словах женщины. Она спрашивала у Владимира, а ответ искала в себе, точно, однако, зная, что услышит, когда его красивые, твёрдо обрисованные губы разомкнутся.
Иногда ей казалось, что всё случившееся - всего лишь сон. Затянувшееся видение, а она задремала на узком диване в своей маленькой гостиной, обитой серым и розовым шёлком. Стоит только распахнуть глаза - и исчезнет фантомное ощущение боли в груди, сквозь анфиладу комнат донесутся задорные мальчишеские голоса, дверная ручка повернётся, и в комнату войдёт… Но именно в это мгновение мечты её прерывали свой полёт, ведь Мария не могла не понимать себя и промедления, не дававшего сразу сказать, кого на самом деле она ждала в своих светлых, изящно и богато обставленных комнатах в доме на Тверской.
Что дальше, милый? Что ждёт нас впереди? Расскажи. Расскажи мне, не дай вспомнить, не дай задуматься. Просто говори, любовь моя, говори, и пусть твой голос вновь прорастёт во мне ядовитым побегом, пусть соки отравят сердце, пусть цветы раздавят грудь, делая меня твоей - теперь уже навсегда.
Говори. А потом придёт мой черёд.

Я расскажу тебе обо всём, любовь моя.
Ты не знаешь, как деревянные чётки в руках становятся гладкими, такими, что ни жемчуг, ни шёлк не могут с ними сравниться. Как льётся кровь из растрескавшихся пальцев, и боль не даёт удержать драгоценного облачения, расшитого золотом. Как день за днём всё больше округляется от стыда и осознания вины спина, и невозможно без страха поднять взгляд на тёмные, скорбные лики у алтаря. Как от самого страшного отделяет только вера, когда не остаётся сил и дальше терпеть пытку памятью. Как предательская мысль всё вьётся у виска вместе с тонкой прядью тёмных волос, всё настойчивее стучась в него с каждым сотрясающим грудь приступом кашля.
Мария склонила голову к левому плечу, почти не вслушиваясь в то, что ей говорили. Ей это было не нужно. Это даже мешало смотреть на мужчину напротив, любоваться им, впиваясь будто бы обретшими прежнюю остроту зрения глазами в его лицо. Высвободив руки, Мария обняла его лицо ладонями, принуждая смотреть в глаза, и тихонько, как говорила бы с непослушным ребёнком, попросила:
- Пожалуйста, сядь… Сейчас придут, сядь.
В отдалении действительно послышались осторожные шаги, и чуть погодя в гостиной появилась Агаша с подносом в руках. Осторожно поставив свою ношу на стол, горничная задержалась рядом, ожидая новых распоряжений, но графиня покачала головой, не глядя на неё:
- Спасибо. Я позову, если будет нужно, иди.
Дверь бесшумно закрылась. Мария на мгновение коснулась горячего лба тыльной стороной ладони и опустила руку. У неё не было сил, чтобы играть роль гостеприимной хозяйки и налить незваному гостю чаю. Для этого потребовалось бы встать из кресла, поднять тяжёлый фарфоровый чайник, наполнить чашку и, сделав два шага, поставить её рядом с Владимиром. Да и нужно ли ему был этот чай, когда он ждал хоть какого-то отклика на свои слова?
- А потом?.. - И во взгляде, устремлённом на князя, уже не было никакой надежды. Мария коротко махнула кистью, призывая к тишине, и продолжила: - Я люблю тебя, один лишь Господь знает, как сильно люблю тебя, и… Но я умираю. И я не хочу, чтобы ты был рядом.
Она вспомнила, как мимолётно подумалось на вечере княгини Оболенской: его руки не должны стать её смертным ложем. Слишком жестоко обрекать Владимира на такую участь. Пусть он никогда не узнает этой тяжести, пусть будет спокоен, и если не захочет помнить - пусть.
Я расскажу тебе обо всём, моя последняя радость.
Я не скажу ни слова.

Нет, дружочек! - Это проще,
Это пуще, чем досада:

Мне тебя уже не надо -
Оттого что - оттого что -
Мне тебя уже не надо!

Давным-давно Марии казалось, что они с Владимиром существуют в каком-то особом мире, созданном только для них двоих и их счастья. Она вся была счастье и беззаботный восторг, даря возлюбленному столько нежности и страсти, отдаваясь так полно, что невозможно было найти ни единой мелочи, что не была бы подарена князю Неверовскому. Она принадлежала ему полностью и наивно полагала, что в той же мере владеет и им. Любовь представлялась Марии не тонкой нитью, а некой всеобъемлющей, жизненно необходимой субстанцией вроде воздуха, и она жила ею и каждым её проявлением. Был ли это жадный взгляд, будто бы невзначай брошенный сквозь полную гостей бальную залу, или будоражащее обещание, которое Владимир прошепчет, неприлично низко склоняясь к её лицу и лаская его кончиками пальцев, или ленивый поцелуй, щекочущий зажмуренные от наслаждения веки. Давным-давно Мария всем сердцем желала лишь одного: сделать так, чтобы Владимир понял, как дорог ей, окружить нежностью и любовью, иметь возможность в любой миг взглянуть, коснуться, услышать голос, вдохнуть запах тёплой кожи. Дышать им всю жизнь и никогда не отпускать. Но любовь уничтожила её, тысячей острых лезвий пронзив грудь. Любовь не пощадила ни души, ни духа, а сердце и лёгкие Марии, казалось, превратились в лохмотья.
И всё же, тот, кто вызвал в ней это безумное, смертельное чувство, не заслужил ни порицания, ни ненависти. Ей даже было его жаль, как жалеют страдальцев, не помня за ними никакого греха. Мария хотела бы никогда не видеть боли и муки, что проявились в чертах и жестах Владимира, но не могла ни закрыть глаза, ни попросту отвернуться. Будто заворожённая, смотрела она на князя, невесомо дотрагивалась взглядом до рук и лица, и в глазах её были нежность и утешение. Она не молила, не спрашивала, не терзала его ни злобой, ни ревностью, и тишина гасила всякое чувство и всякую мысль, вытесняя то, что раньше принадлежало Неверовскому. Ей следовало бы преодолеть слабость и подойти к нему, вновь заключить в объятия и погладить по голове, успокаивая незамысловатой лаской, но впервые за долгое, очень долгое время Мария этого не хотела.
- Я отдала тебе всё, - голос графини был тусклым и ломким, как сухая солома. - И мне ничего от тебя не нужно.
Мария любила его, и знала, что любит, и была уверена, что будет любить Владимира столько, сколько ей отпущено прожить на этом свете - день или целый век. Её не пугала смерть: оказавшись так близко к небытию, Мария поняла, что для неё в нём нет ничего ужасного. Она ведь и не жила вовсе, а лишь ждала: сначала любви, потом кары, а теперь - покоя. Темноты и покоя жаждала она, найдя в них истинную радость, и очарованная, отпустила от себя суету мира. Если отзывалось где-то внутри, то не страхом, а сожалением и слабым беспокойством: Николенька вот-вот женится, а как же Саша после её смерти останется совсем один?.. Мария перестала чахнуть над каждым воспоминанием о былом счастье и всё ждала, и смотрела, подспудно понимая: вот  и конец. Она опускалась на дно, спелёнутая собственными волосами, туда, где заканчивалось всевластие возлюбленного. Всё, что билось в ней, всё, что болело и жило, в эти минуты корчилось в агонии, а она не делала ничего, чтобы прекратить эту чудовищную пытку. И упругие лепестки алых маков оборачивались языками огня, танцующими вокруг её склонённой к плечу головы.