Оболенского дома не было, но Федор, гордо именовавший себя камердинером князя, хотя тот отродясь не нуждался ни в каком камердинере, так же как и остальная прислуга, знавший графа Ростопчина так же хорошо как и собственного хозяина - встретил гостя с поклонами, проводил в кабинет Евгения, и потратив добрую четверть часа на расспросы о том, чего угодно господину графу, и чем тому угодно скоротать досуг, оставил его, наконец, в одиночестве.

Кабинет, изученный Ростопчиным до последней черточки, находился в торцевой части дома, выходя своей северо-западной стороной на Неву, а северо-восточной на Лебяжью канавку. Занимая не только первый, но и половину цокольного этажа, он, имел высоту потолка более  десяти аршин, и входная дверь оказывалась в двух аршинах от пола. Эта дверь выходила в кабинет балкончиком, от которого вниз вели, по обе его стороны, две лесенки. И ступени и перила и балюстрада балкончика и лестниц были выточены из темного мореного дуба, и были выдержаны том классическом и строгом стиле, в котором Оболенский, вынужденный заново отделывать дом после наводнения, выдержал обстановку всего своего жилища. Но нигде в доме характер его обладателя не просматривался так явно, как в этом кабинете.

Здесь господствовали два цвета - глубокий темный и приглушенно-зеленый
Всю юго-западную стену, посреди которой открывалась входная дверь, от пола до потолка, и от стены до стены, занимал огромный книжный шкаф с открытыми полками из мореного дуба, а уходившие ввысь стены, обитые зеленым штофом перемежались резными пилястрами из все того же мореного дуба, и наклонными потолочными балками, уходившими в строго геометрический узор потолка.

Под балкончиком двери стоял массивный диван с практически прямой спинкой, неожиданно удобный, несмотря на свою кажушуюся аскетичность, у камина в юго-восточной стене стояли два кресла с маленьким столиком между ними. Обивка из приглушенно-зеленого велюра странно контрастировала с темным цветом мореного дуба, из которого были выточены все деревянные части.  Большой напольный глобус стоявший у правого подлокотника дивана, казался совершенно обыденным предметом меблировки, если бы не одно обстоятельство, о котором мало кто знал, но о котором превосходно был осведомлен Анатоль с самого момента появления сего чуда в кабинете своего друга. Верхняя полусфера глобуса - откидывалась на незаметных снаружи петлях, и открывала в чреве глобусы бутылку коньяка и несколько бокалов, в специальных обитым черным сафьяном гнездах. Временами этот глобус с его содержимым оказывался весьма кстати, и за что был особенно ценим обоими друзьями.

Камин, лишенный обычных лепных украшений, огражденный низкой чугунной решеткой венчался доской, на которой изо всех украшений той щедрой на разные безделушки эпохи - стояли лишь бронзовые часы, а на стене над ним, вместо какой-нибудь картины, которые традиционно вешались над каминными полками - висели две перекрещенные сабли: боевой булатный "волчок"*, в потертых, исцарапанных ножнах, с которой  Оболенский прошел все свои военные кампании, и геогриевская"белая" в ножнах обтянутых дорогой черной кожей, с великолепным золотым эфесом, по кромке гарды которого тянулась вычеканенная витиеватыми буквами надпись "За храбрость.

На массивном столе из мореного дуба, стоявшем у противоположной от входа, северо-восточной стены, стоял хьюмидор с любимыми Оболенским CabanasOscuro**, тут же находилась бронзовая пепельница в виде русских саней, тяжелый письменный прибор и два подсвечника, все из той же бронзы.  Окно, позади высокого, обитого так же приглушенно-зеленым велюром хозяйского кресла, выходило на Лебяжью канавку, а за ней открывался изумительный вид на Летний сад. А в северо-западной стене, за огромным окном, занимавшим треть стены - широкая и величественная расстилалась Большая Нева. Противоположный берег казался отсюда едва заметной полоской, словно бы выстроенной из разноцветных спичечных коробочек, и, словно игрушечный высился, через необозримую ширь реки, устремленный к небу шпиль Петропавловской крепости.

Анатолю пришлось недолго ждать. Федор, уверявший что “их сиятельство должны вот-вот вернуться” не ошибся. Через полчаса в коридоре послышались знакомые шаги, дверь открылась, и на пороге показался Оболенский. И хотя он выглядел откровенно измученным - глаза его просияли при виде друга.
- Анатоль… Как же хорошо что ты здесь.
Он захлопнул дверь, спустился по лестнице тяжело опираясь на перила, и протянул другу руку.

Оболенский усмехнулся, и покачав головой отпил из своего бокала. Вид у него был впрочем весьма сочувствующий.
- Представляю! Бедняга… А что это за “куча непонятного народа”? Кроме твоей обычной прислуги что, еще какие-то новые личности? Боже правый, зачем?
============
- Я не знаю, зачем. Надин говорит - так надо. Нянька, кормилица. Еще какая-то тетка. Чья - никто из нас не помнит. Сидит в гостиной с утра до ночи, сморщенная, как сушеный гриб, и раздает никому не нужные советы, - Ростопчин поморщился и снова принялся за коньяк.
- В любой момент ко мне в кабинет может просунуться слащавая рожа и проворковать: "Барин, там сынок ваш улыбается, не желаете посмотреть?", - Ростопчин гневно фыркнул. - Однажды я сказал, что не желаю, и пришлось весь вечер выслушивать огорченные упреки в том, что я не рад отцовству. Я не помню, каким чудом не сорвался.
Анатоль вздохнул и с размаху уселся на диван.
- Я скоро с ума сойду от всего этого, Евгений!
==========
Оболенский нахмурился, и, прохромав к своему креслу, тяжело в него опустился. Вот так дела. Чем сейчас помочь Анатолю он понятия не имел, и вообще даже отдаленно не представлял себе, как надо обращаться с детьми, что при этом ощущать и как долго может продлиться описанная другом канитель.
- Послушай…. во-первых похоже что у твоих слуг напрочь отшибло мозги. Неважно что происходит в доме - младенец, потоп, или хоть сам черт с рогами, но входить в кабинет к хозяину без приглашения?! Вышвырни парочку таких вот доброхотов, остальные себе на носу зарубят. А во-вторых… - он задумчиво постучал донышком бокала по столешнице, сделал еще глоток, и внезапно улыбнулся.
- Скажи-ка, брат, я никогда не спрашивал, а ведь чертовски любопытно. Какое у тебя первое воспоминание, связанное с твоим отцом? Это я не к твоим теперешним мытарствам, а вообще, всегда было интересно.

Оболенский откинувшись на спинку кресла, и пользуясь тем, что сидевший с закрытыми глазами Анатоль его не видит - чуть изогнулся вправо, прижимая локтем остро болевший бок, медленно, с гримасой боли и досады выдохнул сквозь зубы, помедлил несколько секунд, пережидая отвратительный момент дурноты, чтобы он не отразился в его голосе, и продолжил, в том же заинтересованном тоне
- А во время учебы… помнишь? - невольная улыбка отдавала как и болью от недолеченной раны, так и горечью собственных детстких воспоминаний, но до чего же все приятно было вспоминать графа Ростопчина-старшего. Приятно было слушать Анатоля, когда тот говорил об отце. Словно бы вокруг него распространялось какое-то теплое облако, накрывавшее и слушателя. А Евгению эти ощущения, ставшие известными лишь благодаря дружбе с Анатолем - были тем дороже, что позволили ему, тогда еще мальчишке, прикоснуться к неизведанному. Теплому, и открытому, несмотря на то, что принадлежало не ему.
=============

- Помню.., - отозвался Анатоль с улыбкой. - Он страшно гордился тем, что я - кадет. Хоть и не говорил, но я как-то это чувствовал. Потому и маменькины причитания никогда не воспринимал всерьез. Думаю, и отец их не воспринимал. Она, бедная, думала, что Корпус - это что-то ужасное, опасное и вредное.
Ростопчин негромко рассмеялся.
- Хорошо, она не знает почти ничего. А вот отцу я многое потом рассказывал. Как-то про чернила рассказал. Интересно было, как он отреагирует. Вначале балбесом обозвал, а потом прибавил: "не чернилами надо было, а дегтем".
===============

Евгений склонил голову набок, со спокойной улыбкой, словно отразившей смех друга.
- А своего туда отдашь? - он спросил это легко, как бы проводя цепочку мысли от прошлого поколения к будущему, как не раз они беседовали еще в те времена когда Анатоль не был даже еще женат, и о наследниках рассуждали лишь гипотетически.- Уверен, Надин будет ахать не меньше, но ох, не завидую я учителям, когда ты вознамеришься давать Степке советы по подобным проделкам!

- Я? - Оболенский пожал плечами - Да ничего я не сделал, скажешь тоже. А выпить не откажусь. - он подался вперед, протягивая бокал, вздрогнул от резкой боли в боку, которой аукнулось движение правой руки, и ненавязчиво переложил бокал в левую.

Недолеченная рана напоминала о себе все чаще и чаще, и хотя он рассчитывал на то что она заживет как-нибудь сама собой как и многие другие - на этот раз пожар внутри разгорался, и уже не болью от самой раны, а распространялся дальше и глубже, превращаясь уже не в ранение а в изнурительную болезнь, которую пока еще удавалось игнорировать, скрывать, и надеяться на то, что все обойдется со временем.

- Ты просто с перепугу от своего нового отцовского статуса забыл как сам мечтал о наследнике, так теперь сам же и вспомнил. - он отсалютовал другу бокалом, откинулся на спинку кресла, и отпив пару глотков откинулся на спинку кресла, досадуя на липкую слабость расползавшуюся по телу и выступавшую на лбу испарину, несмотря на то, что в кабинете было прохладно. Все ерунда, пройдет - отбросил он ненужные мысли и с задумчивой улыбкой поднял взгляд к высокому потолку.

- В Корпус стало быть Степан пойдет в сентябре тридцать девятого года. - в прозрачно-голубых глазах мелькнуло выражение спокойной гордости, и он перевел взгляд на друга - Знаешь, Анатоль, даже не смей в это время вылезать со своими отцовскими правами. Первую шпагу моему крестнику подарю я.*  Настоящую, взрослую. Пусть привыкает, как и его отец к ее тяжести и балансу раньше чем его рука до нее дорастет. Если у мальчишки будет хотя бы половина твоего таланта - тебе будет чем гордиться!

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-04-04 15:22:38)

- Хватит так хватит - Оболенский не стал настаивать. Да и сам до сих пор сделал лишь несколько глотков. Не то проклятущая слабость давала о себе знать, не то попросту не было желания. Но отпустить Анатоля так просто - не хотелось - Останься, хоть на ужин. Скоро подадут уже. Никуда не денется твой Степка, он еще настолько маленький, что навряд ли он воспринимает сейчас эти ласки и ахи. Да если и воспринимает, тебя они в свое время не испортили, значит и ему не грозят.
Разумеется, Анатоль остался на ужин. А после того, как он, все же уехал - Евгений не остался, по своему обыкновению, в кабинете за чтением, а поднялся в спальню.

На следующее утро он едва заставил себя подняться с постели. С самого утра его начало лихорадить, тяжесть и боль в правом боку едва позволяли дышать, усиливаясь на каждом вдохе. Простынь и наволочку можно было выжимать, а когда он посмотрел на себя в зеркало, то поневоле скривился от отвращения - и без того худощавое лицо осунулось так, что казалось, будто от него остался один только нос. Глаза ввалились, скулы, обтянутые кожей, пылали нездоровым румянцем, и весь вид был до того измученный, что казалось, что он не только что встал с постели, а провел как минимум месяц на марше, без сна и с минимумом еды.
С едой, впрочем дело обстояло почти так. При одной только мысли о ней его мутило, а приступ кашля, накативший на лестнице, заставил вцепиться в перила чтобы не упасть.

Конец ноября, лихорадочная подготовка войск к большому смотру и рождественскому параду, плюс все заботы, о которых никогда не приходит в голову задумываться обычным воякам, огромная ответственность не только за строевую подготовку, в которой Оболенский относительно своих солдат был более ли менее уверен, но и за все то, что обычно остается вне поля зрения. Через руки командира полка проходило все - от счетов за фураж и обслугу конюшен до контроля за совершенствованием в стрельбе, от отчетов по больным и недужным бойцам и снабжения лазарета до улаживания то и дело возникающих малых и больших распрей между офицерами, от смотра выездки до  ремонта крыши казарм. И подрядчики, обслуживающие полк, и рядовые, и офицеры, все рапорты и донесения - по делу и без, бесконечный поток дел, с которыми надо было справиться, и при этом не оставлять без присмотра и строевую подготовку, и дисциплину - при том же, за все это отчитываться перед генералом - было отчего позавидовать младшим офицерам, у которых всего и делов было - отвечать лишь за боевую и строевую подготовку своих подопечных. Впрочем, весь этот ворох дел - уже привычный и знакомый - всегда был ему по плечу, всегда….

Но не теперь.

День. Другой. Третий.
Неделя.

Рана уже затянулась, но где-то внутри справа, в боку под ребрами все сильнее разгоралась болезнь, захватывая все тело, то и дело обдавая лихорадкой, сдавливая дыхание, заставляя сгибаться от тяжелого, надсадного кашля, после которого он едва не валился с ног от накатывающей слабости и невозможности отдышаться. Испарина днем и ночью, катившая теперь градом, головокружение и звон в ушах - все больше и больше, которые, даже при всей его выдержке было уже невозможно скрывать.

Оболенский не рискнул показаться полковому врачу, и обратился к частному доктору, который лишь развел руками и сказал что это - последствия плохо леченной раны, и болезнь будет прогрессировать и дальше, если ее не лечить, а первым средством лечения он указал полный покой. Покой?! Полковнику Конно-гренадерского лейб-гвардии полка, да еще за неполный месяц до Рождества?  Немыслимо! Врач прописал какие-то порошки, и Евгений, всю жизнь ненавидевший эскулапов, и старавшийся обходиться без их снадобий, на этот раз исправно принимал все предписанное, но все шло хуже и хуже. Он готов был благодарить Бога за то, что полк конный, поскольку выстаивать на ногах перед строем был уже не в силах.
Но через несколько дней, когда лихорадка стала постоянной, а тяжесть, затруднявшая дыхание, стала такой, что он бессознательно почти постоянно прижимал руку к груди, словно бы это могло помочь дышать, когда слабость достигла апогея, и солдаты и офицеры уже переглядывались и перешептывались глядя на своего полковника еле державшегося в седле, бледного как смерть, с лицом, покрытым несмотря на декабрьский мороз, крупными каплями холодного пота -  случилось то, что должно было случиться рано или поздно.
Выехав со своим ординарцем и младшими офицерами, как обычно, принять вечернее построение и присутствовать при разводе на ночные караулы, Оболенский, едва державший поводья в подрагивающих от слабости руках, и вовсе не чувствовавший ног, ощущавший лишь тяжелые удары собственного сердца, отдававшиеся в ушах и заглушавшие все звуки вокруг - проехав едва ли не четверть строя, не понял в какой именно момент у него окончательно потемнело в глазах, и он рухнул с седла, вызвав настоящую панику у сопровождавших его офицеров, не успевших его подхватить.

Полковника перенесли в лазарет, солдат развели четверо ротмистров, а когда все было завершено, и офицеры и небольшая делегация от солдат вновь явилась в лазарет - он все еще лежал без сознания, а полковой врач, обследовавший его, вынес вердикт, не подлежащий обжалованию.
Когда Оболенский открыл глаза, то увидел над собой лицо генерал-майора Засса, и попытался было встать, но тот удержал его.
- Как вы себя чувствуете, Евгений Арсеньевич?
- Благодарю, господин генерал… - едва выговорил он, с трудом соображая, что это сочувственное выражение в глазах его собеседника, и хорошо знакомая непримиримая складка у рта не сулят ему ничего хорошего.
Генерал, которому в ту пору было всего лишь тридцать восемь лет, был коренастый, тучный мужчина с вислыми черными усами и проницательным взглядом темных глаз. Будучи лишь на семь лет старше Оболенского он был ему не просто командиром, но и хорошим товарищем, хотя оба неукоснительно придерживались субординации. Он уселся рядом с кроватью, жестом пресек еще одну попытку подняться, и спросил.
- Вы давно и серьезно больны. Почему до сих пор я об этом ничего не знал?
- Это… последствия раны.- Оболенский зашарил руками по койке, и приподнялся, опираясь спиной о подушку - Скоро все пройдет..
- Нет, не пройдет! - жестко оборвал его Засс - Не будьте ребенком, полковник. Вы убиваете себя. Возможно, конечно, это ваше личное дело. Но служить в таком состоянии вы больше не можете.
Если бы молния ударила из потолка это не шокировало бы Евгения сильнее.
- Евгений Арсеньевич, я уважаю ваши боевые заслуги. Я видел вас в сражении под Остроленкой, и мало знаю боевых офицеров, способных на то же, что и вы. - чуть смягчившись при виде смертельной бледности, залившей лицо его собеседника, продолжал генерал - Я знаю, что вся ваша жизнь посвящена службе. Но немного чести полку, полковник которого не в состоянии держаться в седле. Вы изморили себя, участвовали во всех боевых кампаниях последних лет, а Польша и вовсе, вы знаете, стоила нам многих потерь, в том числе и теми, кто остался в живых но вынужден покинуть службу. Вы продержались довольно долго, но теперь и вам следует признать - ваше здоровье не позволяет вам больше служить в Императорской армии.
Оболенский слушал его с остановившимся взглядом, словно бы ему объявляли смертный приговор. Засс пригладил усы, словно размышляя, и наконец, пожевав губами, продолжил.
- Так дальше продолжаться не может. Иначе завтра, или послезавтра, или через неделю вы снова свалитесь прямо на плацу, но уже не без чувств, а мертвым. Это не сделает чести ни Государю, ни мне, ни полку ни вам. Вам следует подать в отставку, Евгений Арсеньевич.

Удар был почти смертельным, хотя, по долгому предисловию, вполне ожидаемым. Многим после Польши пришлось уйти из армии именно по этой причине, начиная с генерала Скобелева. Долговременные отпуска по состоянию здоровья были отменены еще во время русско-персидской войны, поскольку армия не могла содержать огромное количество находившихся на длительном излечении небоеспособных офицеров, чье возвращение в строй было сомнительно, в то время как в любой момент должна была быть готова к внешней угрозе, в эти годы почти непрерывных войн. До сих пор Оболенскому везло - полученные и за Кавказом и в Турции раны заживали почти не оставляя последствий. Но возникшая в результате осложнения болезнь если и не станет смертельной, то во всяком случае продлится много месяцев, если вообще излечима до конца, по заключению врача. И это означало…
Крах.
- Вы молоды, полковник. - продолжал Засс, понимая молчание Евгения. - Я верю, что вы справитесь и с этой напастью. И тогда - как знать, может быть вернетесь обратно, ибо существует много прецедентов тому. Но сейчас, вы должны подумать прежде всего о своем здоровье. Вы изрядно послужили Отечеству. Теперь пора подумать о себе. Вы поняли меня?
Оболенский медленно отер холодный пот струившийся по лбу. Рука была ледяной, и дрожала мелкой дрожью.
- Да…. Корнилий Корнилиевич…. я понял…
Засс нахмурился. Возможно он поторопился и рубанул сплеча. Возможно надо было как-то подготовить Оболенского к этому известию, но генерал-майор как и большинство боевых офицеров не умел и не любил деликатничать, особенно с теми, с кем надо говорить прямо.
- Что ж. Оставляю вас нашему эскулапу. Я не хочу писать рапорт на ваш счет, Евгений Арсеньевич. Понимаете меня?
Да…. если он подаст в отставку самостоятельно, да еще по причине состояния здоровья - то возможно получит шанс вернуться. Если же на него будет подан рапорт на высочайшее имя, на отчисление, то тогда…
Оболенскому снова вспомнился отец, подавший в отставку из-за семейного положения и здоровья жены. И вновь вернувшийся на службу после ее смерти - через два года. Может это возможно и для него. Хотя…. отставка…. само по себе слово несло в себе такой позор, что даже мысль о нем была нестерпимой.
- Я понимаю - наконец сухо выговорил он.
Домой.
Немедленно домой. Обдумать все. И…..
Врач еще постарался удержать его в лазарете, после того как Засс уже ушел, но Евгений и слушать не стал. Едва держась на ногах он выбрался из экипажа, не глядя на перепуганные лица сбежавшихся слуг. Кто-то кинулся за врачом, кто-то за уксусом, разом зажужжал хор встревоженных голосов….
Коридор плыл перед глазами, и знакомая дверь в кабинет была единственным спасением.

- Замолчите все - наконец приказал он тихо, не глядя ни на кого из прислуги, сопровождавших его от самого экипажа, словно рыбы-лоцманы. - Пошли прочь.
- Но барин вам же худо...
- Пошли прочь… - еще тише проговорил он, открывая дверь. - И не сметь беспокоить. Клянусь Богом, пристрелю первого же идиота, который вздумает ко мне сунуться.
Оторопевшая челядь отшатнулась кто куда, и дверь за ним захлопнулась.

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-04-05 20:34:47)

Долгое время за дверью царила мертвая тишина. Наконец ступеньки лестницы глухо заскрипели под неестественно тяжелыми шагами, в замочной скважине скрипнул ключ, и дверь открылась.

Оболенский, без мундира, в одной рубашке с закатанными до локтей рукавами и распахнутым воротом, опираясь левой рукой о косяк двери, согнувшись вправо, и с силой прижимая правую руку к боку, точно зажимая невидимую рану, несколько секунд смотрел на Ростопчина, словно не узнавая его.

Целый год изнурительной болезни не мог бы изменить его так, как это сделали несколько часов, прошедшие со времени ультиматума генерала Засса. Блестящие от лихорадки глаза ввалились, обтянутые кожей скулы горели двумя четко очерченными пятнами багрового румянца, словно кто-то мазнул кистью по белому как мел лицу. Расширенные зрачки превращали его глаза из светло-голубых в черные, волосы у висков и надо лбом были мокрыми от испарины, воротник рубашки промок насквозь, а медленное, затрудненное дыхание вырывалось сквозь стиснутые зубы каким-то сиплым свистом.

Оба окна были распахнуты настежь, тяжелые шторы колыхались от сырого, холодного ветра с Невы, в кабинете царил холод, а когда открылась и дверь, то в камине от дополнительного сквозняка взревело пламя, а  рубашку Евгения раздуло, словно парус.

- Анатоль... - наконец сипло проговорил он, как будто такое столь явное событие как приход друга еще нуждалось в дополнительной констатации вслух. А потом кивнул вбок, приглашая войти, и посторонился, пропуская Ростопчина в кабинет.

- Со мной...? - едва выговорил Оболенский, спускаясь за ним следом, и что было силы в руке, удерживаясь за перила. Кто бы сказал, что настанет день, когда пройти эти несколько ступенек станет серьезным испытанием. Ему пришлось прерваться. Говорить на ходу не хватало дыхания, пол ходил ходуном под ногами, жар бил в мозг словно таран, но при всей слабости в пылавшем от лихорадки теле - мысли оставались совершенно ясными, что было еще хуже. Но попытки стряхнуть мерзейшее состояние и удушье, как удавалось стряхивать опьянение - ни к чему не приводили.
Он не знал, хорошо ли это, или плохо, что Анатоль пришел именно сейчас.  Тягучее черное болото поглощало любую мысль, расползалось в крови точно яд, и пожирало все вокруг.  Он не знал сколько времени прошло, и который сейчас час.  Ничего не знал, и сосредоточился сейчас только на том, чтобы делать один шаг за другим. И не шататься.

По кабинету гулял ветер. Мундир Евгения не был аккуратно повешен на спинку  кресла - а брошен так, что свешивался через подлокотник до самого пола. На столе лежал нетронутый лист гербовой бумаги, стояла чернильница с отвернутой крышкой и перо. Отчего-то здесь стояла и дубовая резная шкатулка с боевыми наградами и орденами, которая всегда находилась на каминной полке. Футляр с пистолетами, обычно стоявший на краю столешницы, был повернут так, что до него можно было достать рукой, и крышка лежала неплотно, словно футляр недавно открывали.

- Со мной... - Оболенский вновь заговорил, лишь когда добрался до стола и тяжело опустился в свое кресло. Какой смысл увиливать. Тем более от него... - Со мной, похоже, кончено, Анатоль. Мне велено уйти в отставку.

Оболенский с кривой усмешкой покачал головой. Ничего другого он от Ростопчина и не ждал, но в отличие от своего друга, горячего, увлекающегося, твердо верившего во все лучшее - Евгений никогда не верил в чудеса. Даже в детстве. И любую беду предпочитал видеть в ее истинном обличье, не строя воздушных замков и несбыточных обещаний самому себе.
- Оставь... - только и сказал он устало, жестом выражая и признательность, и безнадежность такой беседы. - Спасибо что пытаешься поддержать. Только не верю я в это ни на грош. И ты сам тоже не веришь. Так к чему....- и без того тяжелое дыхание неожиданно застряло в горле, Евгений с хрипом согнулся пополам, обхватив себя поперек груди, с силой сдавливая ребра, но сухой, мучительный надсадный кашель все же прорвался через попытки его сдержать, заставил согнуться еще больше. Сотрясая все тело как в конвульсиях, до слез на глазах, до взбухших вен на шее, до темноты в глазах, непрекращающийся, изнуряющий, выматывающий последние остатки сил, кашель, не позволяя свободно вдохнуть,  все длился и длился, казалось целую вечность, пока наконец не иссяк, и Оболенский откинулся на спинку кресла, едва не обвисая в нем в полном изнеможении, будучи не в силах даже поднять упавшие как плеть руки, чтобы отереть холодный пот, ручьями струившийся по вискам. На мокром от испарины платке, выпавшем из разжавшихся пальцев остались кровавые прожилки.
- Проклятье.... - едва слышно прошептал он, спустя целую минуту, обретя наконец способность говорить. - Знаешь... что самое плохое? Я не могу... даже роптать.... потому что Засс.... прав..... Возможно, если бы я считал его неправым... если бы считал что со мной обошлись несправедливо.... то было бы легче....  не забавно ли?

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-04-08 17:30:03)

- Был врач… и не один. Неделю уже их снадобья глотаю. - Оболенский с усилием подался вперед, опираясь локтем о стол, и протер правую кисть об рубашку, не желая, чтобы испарина оставила на бумаге мокрые следы. - Надо написать… прошение об отставке. - Его лицо перекосилось судорогой, которая, повидимому, поначалу должна была изобразить едкую улыбку. - Вот и пишу.
Лист бумаги явно не походил на тот на котором что-либо писали. Евгений просто не заметил, сколько времени прошло с тех пор, как он вернулся домой, и сколько часов просидел над чистым листом, то берясь за перо, то откладывая. И не зная что написать. и КАК это вообще можно написать.
Он снова взялся за перо, которое от сокрушительной слабости дрожало в его руке, и чуть не зарычал. Почерк должен быть твердым. А как? В сотый раз сжал и разжал пальцы, а потом поднял голову.
- Вот штука, да? Даже не знаю как принято формулировать такие прошения. Ей-богу раз десять думал, что завещание написать проще. Благо и бумага гербовая, и печать под рукой, да и пистолеты близко.
Злая вспышка мелькнула в глазах, и он с силой оттолкнув футляр с пистолетами, снова откинулся в кресле, поднимая на друга взгляд в котором не было ни отчаяния, ни горечи, ни даже пустоты, а светилась какая-то холодная, отрешенная, беспредметная ярость.
- Что скажешь, подполковник? Поможешь?
Подполковник…. слово точно резануло язык, и еще больше истончившиеся за время болезни пальцы сжались, ломая перо пополам. Его самого теперь никогда не назовут больше чином, которым в тридцать один год мог похвастаться далеко не каждый, и который был заслужен в пороховом дыму, крови и грязи трех войн.

Оболенский скрипнул зубами, вынул из ящика второе перо, и взялся за нож. Влажные от испарины руки дрожали. Каменная тяжесть заливавшая бок словно становилась все горячее. Умом-то он понимал, что сидеть в лихорадке на пронизывающем сквозняке - означает попросту уложить себя в могилу, но с той минуты как Ростопчин закрыл окна - становилось все труднее дышать. Кхрт. Кхрт… нарушали тишину привычные движения короткого лезвия, очиняющего перо. Рукоять скользила во влажной ладони. Неожиданная резкая боль заставила Евгения охнуть, и отдернуть руку, но несколько мелких алых брызг все же оросили край бумаги. По боковой поверхности левого указательного пальца протянулся длинный порез. Оболенский отшвырнув нож и перо со стоном откинулся на спинку кресла, и выругался так, что небу стало жарко. Легче не стало. Взгляд снова упал на футляр и пылающее от лихорадки лицо перекосило в болезненной гримасе.

- К чертовой матери... - прохрипел он через силу - Приказы не обсуждают, а мне приказано. Слышишь, Анатоль?! Приказано! Проклятье, лучше бы он приказал мне застрелиться!
Во внезапном приступе все более и более нараставшего лихорадочного возбуждения Оболенский, поднялся, с силой отодвинув кресло, и сильно хромая принялся ходить по кабинету взад-вперед. Его шатало, но все сильнее разгоравшаяся лихорадка, помноженная на нараставшее возбуждение словно компенсировала болезненную слабость, все больше одолевавшую тело, державшееся сейчас на одном лишь нервном пределе. Под ноги попался отлетевший нож, и он едва удержался чтобы не пнуть его.
- Клянусь Богом, это было бы человечнее. Говоришь, обратно? А где у меня гарантия, что спустя год, два, десять я, если даже буду жив, что смогу быть принят обратно? Ты забыл как ужесточили возвраты? Ты сам в это не веришь, и мы оба это знаем. Что мне черт побери делать на гражданской? Окопаться в одном из поместий? Пить наливочку по вечерам, и поминать старые добрые дни? Обрюзгнуть, превратиться в тех, кого мы с тобой презирали всю жизнь? Или пойти служить в какую-нибудь дыру, сделаться…. чиновником!!! Чиновником! МНЕ!
Казалось он говорил не с Анатолем, а сам с собой, выплескивая мысли, которые жгли ему мозг все эти несколько часов одиночества. Слова вырывались с хрипящим, тяжелым дыханием. На очередном повороте его повело в сторону и он ухватился за перила лестницы, чтобы удержаться на ногах. Бок раздирало изнутри, рвался наружу еле сдерживаемый кашель, каждый приступ которого обессиливал все больше и больше. Оболенский с хрипом согнулся вправо, придавливая ребра свободной рукой, и хотя, стоя вполоборота почти не видел Анатоля - но знал, что он тут. И это молчаливое присутствие - было пожалуй последним, что удерживало от полного отчаяния.
- Пора заканчивать этот фарс - прошептал он наконец, с усилием переводя дыхание, и силясь взять себя в руки. - Окажи мне услугу, Анатоль. Сядь. И напиши. Почерк на таком документе должен быть твердым. Я продиктую…

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-04-18 23:11:15)

- Перо новое возьми…- странно, обычная фраза словно расцарапала горло изнутри, и Оболенский едва удержался чтобы не скривиться. Он изломал не одно перо в попытках написать хоть одну букву. Да и последняя его неудачная попытка как раз валялась между столом и диваном, для разнообразия - целое, но с криво очиненым кончиком, там, где нож соскользнул. Пока Ростопчин вынимал, и очинял новое перо, Евгений пошатываясь и придерживая бок рукой, точно бы зажимая свежую рану - дошел до окна и вновь распахнул его настежь. Не лучшая идея в декабре, стоять в лихорадке и испарине перед открытым окном, но ему было настолько трудно дышать, что перед глазами плыла какая-то багровая муть, а ноги подгибались так, что казалось он вот-вот рухнет без сознания. Ну уж нет. Пора заканчивать.

Несколько судорожных вдохов, казалось еще более усиливших горячую, начинавшую пульсировать в такт биению сердца тяжесть в боку, однако хоть немного прояснили голову, и Оболенский остался стоять у окна, держась обеими руками за подоконник и с прикрытыми глазами подставляя лицо, шею и грудь холодному, сырому ветру с Невы. Рубашку на спине вздуло пузырем, влажные от испарины волосы вмиг обложили виски ледяным компрессом, и этим мгновением, прояснившим мысли, следовало воспользоваться.
И он начал диктовать, размеренно, и почти так же твердо как и всегда, словно не о себе самом.

- В комиссию по принятию прошений на Высочайшее имя… Кабинет-секретарю Его Императорского Величества, подполковнику Энгелю Федору Ивановичу… от полковника Конно-гренадерского лейб-гвардии полка... Евгения Оболенского… - собственное имя застряло в горле, и он выдавил его почти с хрипом. - Для ознакомления и подачи на рассмотрение…. от двенадцатого декабря.. года тысяча восемьсот тридцать первого… прошение…. Записал?
Он стоял спиной к столу, и не рисковал оборачиваться, но по тому как замер скрип пера заключил, что фраза дописана и продолжал, глядя невидящими глазами в темноту над бесконечной ширью Невы.

-Поскольку состояние здоровья моего не позволяет достойно нести службу в рядах…. - слова слетали с губ бездумно, машинально, так, что Евгений едва слышал сам себя - С глубоким прискорбием вынужден всеподданнейше просить Ваше Императорское Величество… принять мою отставку. - слово обожгло, точно каленым железом, полыхнуло болью и яростью, и он впился пальцами в подоконник так, что побелели суставы. Но диктовать продолжал так же размеренно, разве что охрипший голос выдавал бушующую внутри бурю. И хотя официальная формулировка документа предписывала бы на этом и остановиться - он просто не мог, даже нарушая этикет, замолчать того, о чем вопило все существо, и продолжил. - Осмелюсь выразить надежду, на то, что, коль скоро останусь я жив... и оправлюсь от болезни…. по всемилостивейшему расположению Вашему... мне дозволено будет... вновь ходатайствовать о восстановлении в рядах Императорской Армии... дабы вновь, как и всю мою жизнь... служить верой и правдой... моему Государю и Отечеству...
Последние слова он едва ли не прохрипел, выдавливая дыхание до капельки, глубоко вдохнул воздух, и едва не вскрикнул от резанувшей в боку боли.

Перо позади него еще скрипело, и осторожно, чтобы не потерять равновесие, как это делают пьяные - Оболенский обернулся, поворачиваясь спиной к окну, чтобы посмотреть как Ростопчин допишет последние строки. Мокрая рубашка тут же прилипла к спине, вздулась на груди парусом, затылок под влажными волосами вмиг заледенел от холода, внося дополнительную порцию прояснения в туманившийся от жара рассудок. Хорошо. Это хорошо. Лихорадка подождет. Надо вначале закончить… закончить…

Оболенский попытался улыбнуться - улыбка получилась кривая. Он придержался за плечо друга, и, не говоря ни слова, дошел с его помощью до стола. Бумага колебалась перед глазами, строчки расплывались, словно вокруг плыло и дрожало марево, которое поднимается от горящего костра, или раскаленных солнцем камней. И, вместе с тем, ледяная волна по спине, от которой невольно застучали зубы, предвещала еще большее нарастание жара.
Как же не хотелось этого делать.
Что будет потом?
Поместье? Бесцельная, бессмысленная, никому не нужная жизнь?
Вечера, бесконечные разговоры ни о чем, постное светское общество?
Или еще более постное уединение в каком-нибудь из поместий, пустые вечера... Так и спиться будет недолго.
Резная крышка футляра с серебряными насечками выглядела такой заманчивой. Ведь только протянуть руку - и этих вопросов не станет, и не станет мучительного вопроса - как жить дальше.
Не будь тут Ростопчина...
Только вот теперь, Евгений бы на это не решился. Представив друга, стоящим над своим трупом с простреленной головой, выражение боли и презрения на его лице - он содрогнулся, и взявшись за перо, даже не садясь, подписал бумагу одним широким росчерком, едва не прорвав бумагу острием пера.
- Все. - перо выпало из рук, и Оболенский навалился на стол обеими руками, удерживаясь на ногах исключительно силой собственого упрямства. - Кончено. Анатоль... Когда-нибудь, наверное, я скажу тебе спасибо. Или возненавижу. Но сегодня - ты спас мне жизнь. Слышишь? Ты должен это знать.
Сквозь темную пелену перед глазами он почувствовал хватку сильных рук на своих плечах, почувствовал, что падает, ухватился одной рукой за стол, второй за локоть Анатоля, и кое-как переждав приступ дурноты, все же, с помощью друга добрался до постели.
Доктор Волькенау, которого спустя полчаса привез в экипаже перепуганный Федька, осмотрев князя, лишь хмурился, и качал головой - ничего не обещая.

Отредактировано Евгений Оболенский (2016-05-09 23:26:53)