Несмотря на долю здорового тщеславия и любовь к вниманию окружающих, Невский проспект Александра терпеть не могла. Слишком уж было здесь шумно, суетливо и многолюдно: экипажи, служащие, гувернёры с воспитанниками, слуги, барышни, дамы, господа – кого только не встретишь на Невском! Но взгляды здесь были нехорошие, недобрые. Пусть бы завидовали молодой даме, словно сошедшей со страниц модного журнала, только что присланного из Парижа: Александра Кирилловна знала, какое впечатление производит на обывателей и прогулочное манто из куньих шкурок, крытое зелёным бархатом, и платье из палевого шинé, и изумрудного цвета маленькая  шляпка-берет «ромео», приколотая к волосам золотой брошью в виде кленового листа. Пусть бы завидовали женщине, выходящей из изящного экипажа, запряжённого парой прекрасных вороных и украшенного позолоченными изображениями графских корон на дверцах. Пусть бы завидовали темноглазой красавице, которая с полуулыбкой принимала руку высокого сухопарого мужчины в отлично пошитом сюртуке и дорогой даже на вид альмавиве, почтительно помогавшего ей сойти на тротуар. Пусть бы завидовали (в конце концов, для чего же тогда было ездить к лучшему портному, выходить замуж и придирчиво выбирать мажордома?) – графиня Воронцова-Дашкова сделала чужую зависть частью своей жизни и искренне наслаждалась этим – но зачем же смотреть так зло, обвиняя её, увиденную впервые в жизни женщину, во всех своих неурядицах? Александра беззвучно вздохнула и поспешила войти в распахнувшиеся перед ней двери модного дома.
Секретарь, едва не задремавший на конторке, при виде молодой дамы сделался бодр и весел, а когда разглядел стоявшего за её плечом Риччи, то побледнел, рассыпался в почтительных извинениях и немедленно провёл гостью к хозяину. Мажордом Воронцовых-Дашковых был в Петербурге фигурой едва ли не более узнаваемой, чем графская чета, поэтому при любой нужде Александра предпочитала тревожить именно его, справедливо полагая, что одно присутствие Риччи ускорит и улучшит дело. Вот и сегодня модистка пообещала сшить прехорошенькую шляпку-«шарлотту» вдвое быстрее за плату, как подозревала графиня, вдвое меньшую, чем было бы положено, если бы она пришла сюда одна и не пила чай вместе с хозяином, договариваясь о покупке десятка отрезов шёлкового штофа на обивку новой мебели для музыкальной гостиной. На этом, впрочем, благое влияние молчаливого итальянца, возвышавшегося за спиной Александры, закончилось: уже надев берет и потянувшись за лежавшей на столике у зеркала брошью, женщина неосторожно уронила её на пол. К счастью, филигранные зубчики были целы, но замок погнулся, закрепить украшение на голове было никак нельзя, и настроение графини ненадолго ухудшилось. 
– Риччи, отвезите меня в Летний сад, а сами езжайте к ювелиру на Фонтанку. К тому, у кого Иван Илларионович заказывал парюру к моим именинам. Упросите его починить поскорее, вам ведь нетрудно, – с улыбкой добавила Александра, видя, как между бровей мажордома собираются вертикальные складки, предвещавшие какие-то возражения.
– Но, сеньора, разумно ли это? Для чего вам мёрзнуть в эту отвратительную погоду на улице, если есть экипаж и всегда радостно ждущий встречи с вами сеньор?
– Сеньор радостно ждёт встречи с деньгами, а погода может показаться плохой только такому отвратительному неженке, как вы, дорогой друг. Неужели за десять лет жизни в России вы не смирились с необходимостью носить зимой лисью шубу?
– И никогда не смирюсь, сеньора.
Александра Кирилловна коротко засмеялась и, дав указания кучеру, откинулась на спинку сиденья. Между ней и Риччи уже давно установилось хрупкое подобие дружбы, которая изредка связывает слуг с хозяевами и скрывается так ловко и тщательно, как не прячутся, наверное, иные лазутчики, проникшие в стан врага. Они оба скучали по Флоренции, любили удавшиеся праздники, помнили о своём положении и предпочитали молчать в карете, а большего никому из них и не нужно было. 
Летний сад встретил графиню радушным безмолвием. Гувернёры обоих полов уже увели своих шумных питомцев, громкоголосые господа и дамы разбрелись по кондитерским, спасаясь от пронзительного ветра, и люди, тихо прогуливавшиеся по аллеям, нисколько не мешали друг другу. Деревья наполовину облетели, опавшие листья не успевали убирать, и жёлто-рыжий ковёр под ногами нежно шуршал, медленно выводя неразборчивое, но определённо ласковое приветствие. Ветер с Невы толкал Александру в спину, побуждая идти быстрее, но она заупрямилась и сбавила шаг, чуть-чуть улыбаясь детскому желанию остановить время и навсегда запомнить всё, что окружало её в это мгновение. Но неожиданно сильный порыв ветра вдруг сорвал с её головы шляпку, и оставалось только растерянно ахнуть, провожая её взглядом.

Отредактировано Александра Воронцова (2013-01-15 21:04:51)

Предательница!
Александра сердито прикусила губу, наблюдая за трюками, которые выделывала шляпка, и заправила за ухо выбившийся из причёски тёмно-каштановый локон. Иссиня-зелёный берет не думал противиться воле ветра и уносился дальше по аллее гораздо быстрее, чем дозволялось спешить благородной даме. Правила приличия явно вступили в сговор против неё: догнать головной убор было никак нельзя, а продолжать прогулку без него… Нет, этого никто не простит даже ей, каким-то чудом ухитрившейся расположить к себе добрых две трети света. Графиня представила себе осуждающие взгляды и злорадные ухмылки оставшейся трети, представила скорбное лицо мужа (какое счастье: за восемь лет брака Александра отучила его от мысли, что репутация женщины не зависит от красоты и цены её платья) и ужас в глазах дочери (а ведь только вчера выговаривала ей за растрёпанные после прогулки волосы и сбившийся чепчик) и решительно начала преследование. И карету, как назло, отправила, а ведь могла бы сейчас спрятаться и не мучиться выбором меньшего из зол. Но спешку можно извинить, а небрежность – никогда. 
Словно подслушав её мысли, берет свернул с дорожки на газон, вновь взмыл в воздух и повис на ветке липы, вмиг обмякнув и растеряв всю строптивость: то ли просто устал, то ли решил притвориться последним зелёным листком, авось хозяйка не заметит. Александра Кирилловна, конечно же, заметила и, воровато оглянувшись, почти собралась с духом, чтобы легко и осторожно пробежать по пожухшей траве и поймать-таки капризную шляпку, но её опередили: высокий молодой мужчина бестрепетно прошёл по газону и снял берет с дерева. Тонкая чёрная ветка облегчённо поднялась, а незнакомец  в цилиндре-«морильо» и тёмно-синей альмавиве, накинутой на серый фрак с узким к плечу рукавом, бережно отряхнул  беглянку и подошёл к Александре.
– Мадемуазель, кажется, это ваше, – он с улыбкой протянул шляпку владелице и чуть виновато добавил. – Я боюсь, что она слегка запылилась.
Мадемуазель? Александра Кирилловна, да вас, кажется, перепутали с Сашенькой! И вам ли после этого кокетливо плакаться братьям об увядающей молодости?
– О, благодарю вас, – Александра придирчиво осмотрела берет, но, не найдя более никаких следов приключения, надела шляпку, аккуратно зацепив её на затылке шпилькой: совсем не надёжно, но лучше, чем ничего. – Бог знает, как она запылилась бы, если бы не ваша помощь, сударь.
Она белозубо улыбнулась и взглянула в лицо своего спасителя. И правда, высок – её макушка чуть-чуть выше его плеча, молод – с первого взгляда Александра решила, что они ровесники, но наметившиеся складочки у твёрдой линии рта и в уголках серых глаз заставили добавить лет пять-шесть, не больше. Удивительно было бы не ошибиться при такой улыбке: добрая, по-мальчишески озорная, она удивительно шла к благородному лицу незнакомца.
Какая замечательная улыбка, я давно таких не видела в Петербурге…
Незнакомца ли? Александра на миг забыла о собственном привычно блеснувшем с началом разговора очаровании и всмотрелась внимательнее: высокий, сероглазый, темноволосый, ямочка на чисто выбритом подбородке, широкие крылья носа, улыбка, от которой на душе светло становится…
– Володя?.. – и, покраснев и на миг прижав ладонь ко рту, произнесла уже чуть спокойнее. – Владимир Андреевич?
«Володя»? Александра, да тебе, верно, со шляпкой и весь разум сдуло!

Отредактировано Александра Воронцова (2013-01-17 15:12:48)

Шестнадцать. Тридцать четыре. Двадцать два. Последнее число – сорок три – Александра никогда не добавляла, хотя в глазах света тридцать четвёртый год был важен только тем, что сорокатрёхлетний граф Воронцов-Дашков наконец остепенился. Истинную ценность прошлого знала только она, может, ещё брат Серёжа. Но Серёжа далеко, Серёжа на Кавказе, а Неверовский – Володя – рядом, только руку протяни. 
– Саша? 
Господи, да когда же это было в последний раз?
Сашенька Нарышкина впервые вышла в свет в январе 1834 года на большом бале у английского посланника, спустя три недели после возвращения на родину, и неизвестно, кто радовался этому балу больше – всей душой любившая столицу мать, узнавший о грядущем назначении отец или прелестная дебютантка, вопреки заведённому порядку нисколько не сомневавшаяся в своём успехе. Редкая для шестнадцати лет самоуверенность была подкреплена одной тихой, но весьма значимой фразой, которую граф Иван Илларионович Воронцов-Дашков обронил ещё на пути в Петербург: «Вас ждут, Александра Кирилловна; не Нарышкиных, а мою будущую жену». Дебют удался на славу, а если кому-то и показалось, что девушка слишком гордо несёт себя по украшенным залам, то его тут же вежливо уведомляли: будущая графиня Воронцова-Дашкова, сударь, да, всё решено – потанцует чуток на радость своим новоявленным поклонникам и тем же лёгким шагом под венец, под мужнюю руку. 
– Графиня, – кивнула в ответ, едва удерживаясь от того, чтобы поймать кланяющегося князя за руку, как не раз делала, вызывая отчаянное смущение у трепетных влюблённых и завистливые ухмылки у их менее удачливых соперников. Губы привычно складывались в улыбку, из глаз уходило удивление, сменяясь порядком забытой нежностью.
Владимир Андреевич Неверовский двадцати двух лет от роду, был одним из тех, кто той зимой обратил своё внимание на Александру. Один из многих, ничего особенного: князь, молодой офицер из тех блистательных юношей, что подают большие надежды и непременно оправдывают их хотя бы на три четверти; красив, но не так, чтобы все разговоры в свете велись только о нём; умён, весел, внимателен к дамам, одинаково приятен маменькам и дочкам. Один из многих увлечённых и единственное серьёзное увлечение Сашеньки. Настолько серьёзное, что обычно молча восхищавшийся ею Серёжа вынужден был беспрестанно твердить об осторожности. Это сейчас она знает границы собственной удачливости, а в шестнадцать могла только вполуха слушать советы брата и тайком ускользать из ярко освещённых залов в сумрачные коридоры, душные оранжереи и открытые всем ветрам галереи. Кто бы только знал, как было страшно… и сладко.
- Ооо, если бы я знал, что сбежавшая шляпка принадлежит Вам, я бы мчался к ней с двойным рвением, чтобы её обладательница не мучилась от холода. Сейчас же я смиренно молю Вас о милости за моё промедление. 
– О, если бы я знала, что беглянку вернёте именно Вы, то теряла бы шляпы каждую неделю, – Александра рассмеялась, кокетливо прикрывая рот рукой в тонкой замшевой перчатке, поддаваясь обаянию князя. – Не прощу, Владимир Андреевич, не просите, но не за промедление, а за молчание. Где же Вы пропадали? Мои друзья исправно нашёптывали о Вас самые разные истории, но все, как одна, оказались слишком занимательными, чтобы в них верить. Или следовало бы?
Александра вновь вернула своенравную прядку на место и задрала подбородок. На редкость уморительное зрелище, если верить барону N., но как ещё, скажите, увидеть лицо собеседника, если росточком вышла меньше двух аршин с четвертью? Если рассмешит Неверовского, то пусть смеётся; главное, что пристального, дерзкого взгляда глаза в глаза, так не подходящего к ласковой улыбке, нельзя не заметить.

– Сплетни? Поверьте, Владимир Андреевич, на каждую небылицу у меня найдётся две куда более интересных, – безмятежно произнесла Александра. Боже, храни Анну Карницкую и её любопытный нос! – А что до отношений маменек и дочек, смею Вас заверить, что девицы более хотят походить на меня, чем на своих добродетельных родительниц. Каждой хотелось бы видеть кого-то вроде Вас со своей шляпкой в руках.
Боже, накажи Александру Воронцову-Дашкову и её длинный язык!
Александра, ты понимаешь, что сейчас сказала? Это Неверовский. Неверовский, а не один из тех безымянных мальчиков-пажей, ещё слишком юных и наивных, чтобы гордо носить звание очередного рыцаря твоей незримой, но известной всему Петербургу свиты! 
От дальнейшего самобичевания и поисков ёмких, но достойных столь изысканной дамы как Александа Кирилловна, эпитетов её спас князь. Его слова показались неожиданно страстными, не говоря уж о «болезненной приятности очарования», что явственно свидетельствовало об изменении статуса любимицы света с прелестной дамы на роковую. Впрочем, тот же Монго готов при всяком случае в самых ярких красках расписывать Александре её красоту и жестокость.
– Спасибо, – тихо отозвалась графиня, тактично замалчивая замечание князя о неуместности его слов. Какая уж тут неуместность, если от удовольствия и смущения щёки горят как маков цвет?
Злую складку на переносице на дух не переносила ещё Сашенька Нарышкина, а сегодня Александре Кирилловне выпал шанс убедиться, что эта одновременно отчаянная и холодная гримаса не красит Володю и спустя девять лет. Но Нарышкина могла скривиться в ответ, выказывая своё неудовольствие, или разгладить её пальчиками, особенно если рядом никого не было, а Воронцовой-Дашковой оставалось только припоминать, не ронял ли кто-то небрежные слова об очередных злоключениях очередного безымянного героя салонных разговоров. Одни лишь слухи, ничего определённого: этот проигрался в пух и прах, эту выдают замуж да не выдадут – уж больно строптивой оказалась девица, эти насмерть перессорились из-за бабкиного наследства, а вон того разжаловали и вот-вот сошлют в действующую армию. Нет, всё не то; нужно будет выспрашивать, чудить, смеяться и сыпать остротами, чтобы не заметили тревожного блеска на самом дне зрачков.
– Вы очень любезны, князь, – Александра невесомо коснулась прекрасной ткани альмавивы и не сдержала тихого вздоха, почти сразу же унесённого ветром.
Чудо как хорошо.
– Александра, позволите ли Вы мне Вас так называть в дань нашей старой дружбы?
– Конечно, Владимир Андреевич, – она махнула свободной рукой, лучезарно улыбаясь, но не глядя на мужчину. Как странно порой поворачивается колесо Фортуны: скажи кто-нибудь ей шестнадцатилетней, что она будет спокойно прогуливаться по Летнему саду под ручку с Володей Неверовским, то быть всем вокруг свидетелями удивительного зрелища под названием «Изумлённая до немоты  m-le Нарышкина». Ей – и с ним? А уж если бы это случилось после памятного разговора с матушкой, за время которого Сашенька едва не выплакала свои прелестные глазки, а княгиня Мария Яковлевна выдала безутешной дочери едва ли не самую главную тайну своей юности, то неизвестному благодетелю могло бы не поздоровиться. В конце концов, Флоренция помнила не только удивительную красоту сеньорины Александры, но и сотни её шалостей.
Графиня очнулась от солнечных воспоминаний как нельзя вовремя.
– …отныне я намерен надоедать Вам и вашему дражайшему супругу визитами, – Неверовский улыбался, однако Александре чудилось в его улыбке что-то хитрое, непростое, не одна лишь радость от обещанной встречи.
– К Вашему величайшему сожалению, должна сообщить, что не намерена Вас от этого удерживать, – прощебетала женщина и с улыбкой взглянула на собеседника. – Неужели Вы думали, что я откажу себе в удовольствии видеть Вас? Помилуйте, во всём Петербурге не найдётся и десятка приятных людей, да и хорошие беседы редко ведутся на ходу.
И только попробуйте, Владимир Андреевич, при следующей нашей встрече потчевать меня недомолвками!

Протяни кто-нибудь другой к ней руку, Саша вздрогнула бы и отстранилась, но руки Володи были одни из тех волшебных мужских рук, к которым всегда льнут кошки, лошади и женщины. «Увы, не только влюблённые и любимые женщины, но и все дочери Евы», – с неожиданным неудовольствием подумалось графине, но она тут же отмела эту мысль: Неверовский – взрослый, не обременённый обязательствами человек – был волен делать всё, что ему вздумается. Достаточно того, что среди многих ей должно было найтись место чуть более почётное, и поэтому взгляд, искоса брошенный якобы на плечо, а в действительности – на князя, был всё так же мягок и по-доброму лукав.
Владимир Андреевич вертел в пальцах кленовый лист, не отличавшийся от своих собратьев ни геометрически правильной формой, ни яркостью окраски – в общем, совершенно ничем, что могло бы привлечь столько внимания. Обычный рыжий лист в бурых пятнышках и с красными прожилками, который князь рассматривал так пристально, что Александре начало казаться, будто бы есть и в самом деле что-то чрезвычайно интересное в его занятии; так ребёнок порой увлекается игрой с самыми простыми предметами, забывая о ярких игрушках, и маленькому сердечку делается так хорошо от одной лишь возможности держать в руках катушку с нитками, позабытую служанкой, как никогда не будет взрослому от самых дорогих подарков… И, конечно, изучая листок, она не могла не встретить его взгляд, такой же, как и раньше: светлый, внимательный и обманчиво спокойный. И, конечно, не собиралась отводить глаз, предлагая Неверовскому решить, кто выйдет победителем в их маленькой схватке. Где-то внутри вспыхнуло острое, самодовольное чувство радости, последние несколько лет мелькавшее всё реже, почти утонувшее в сыром петербургском воздухе, затоптанное сотнями шагов по натёртым воском полам, истрёпанное любопытствующими и безразличными. 
– Дети видят Ивана Илларионовича раз в месяц, а я и того реже, – а вот на эту реплику мягкости уже не хватило, и слова вышли сухой констатацией факта. Впрочем, хорошо уже то, что не повторила с сарказмом «дражайший супруг», хотя отчаянно хотелось дать понять, что многочисленные пожелания счастья молодым за девять лет так и не добрались до дома на Английской набережной. Но нет, сдержалась по вечной столичной привычке, которую рождённые здесь впитывают с первым вздохом.
– Надеюсь, Вы не забыли, что я могу быть чересчур навязчивым. Хотя я думаю, что об этом было бы приличнее забыть.
– Владимир Андреевич, я решительно не понимаю, чего Вам хочется больше: выставить меня беспамятной женщиной или неприличной? – Александра звонко рассмеялась, вмиг приходя в прекрасное расположение духа. Проходившая мимо престарелая девица явно немецких кровей  с осуждением посмотрела на неё, но графиня не собиралась обращать внимания на чьё-то недовольство. Чуть сжав локоть князя, она ласково произнесла: – Ах, как же я по Вас скучала!

Всякий, кто во время разговора думает о чём-то своем, считает себя непревзойдённым актёром, могущим скрыть любую постороннюю мысль и сыграть живейшее участие, но Александра повидала достаточно салонных лицедеев, чтобы распознать даже в самом блестящем из них иное, не причастное к происходящему чувство. Хорошие, плохие – все они старались изобразить что-то, но не могли преуспеть достаточно, чтобы обмануть её, избравшую самую сложную роль – искренность. Хотела ли она обмануть внимательный глаз свекрови, изредка наезжавшей с визитами, больше похожими на государев военный смотр, или сына, наконец-то разбившего неосмотрительно подаренный кем-то из знакомых барабан, – всё было легко, всё было счастье и правда. Оттого её любили в свете, оттого теряли бдительность в присутствии очаровательной молодой женщины, с одинаковой любезностью обращавшейся с каждым, кто только хотел этого. И глаза, блестящие тёмные глаза смотрели с участием и приязнью, запоминая и примечая больше должного, и с губ слетали лишь добрые слова, которым безоговорочно верили.
Увлечённая радостью от встречи и разговора, в котором нет-нет, да проскальзывали кокетство и осторожный, строго соответствующий всем правилам приличия флирт, графиня упустила мгновение, когда Неверовский сделался задумчив. Конечно, Володя уделял достаточно внимания своей собеседнице, но мысли его совершенно не занимал предмет разговора. Впрочем, вскоре он очнулся, совершенно повеселел и с видимым удовольствием принялся выспрашивать о столичной жизни, припоминать давние шутки и старых знакомых; Александра отвечала тем же. На мгновение стало отчаянно жаль, что любопытство некстати разыгралось так сильно, ведь нельзя было кликнуть Прохора и приказать, чтобы чай подавали в малую гостиную, где совершенно свободно чувствовал себя всякий гость, где можно было бы самой разливать ароматный напиток и говорить, говорить, говорить со сдержанной улыбкой на устах, но захлёбываться великим множеством слов и мыслей, присутствие которых выдавала бы лишь жадная искорка на дне зрачков.
О, нет, всё-таки выдала… Он всё так же внимателен. 
Женщина едва не рассмеялась в голос, услышав о «неразумном времяпрепровождении».
Ах, чопорный, холодный Петербург, что стало бы с тобой, узнай ты на исходе очередной осени о юношеских безумствах своей прелестной любимицы? Прогулки в одиночестве? Непокрытая голова? Бросьте, что за детские глупости? Вот сбежать на ярмарку с молодым мужчиной, да ещё из окна и под неумолчный визг гувернантки – это действительно было… немножко неразумно. Особенно потом, когда пришлось вдвоём с Ортисом плясать вокруг надувшейся старой жабы («старой жабе» в ту пору не исполнилось и тридцати) и задабривать её всеми возможными способами. Интересно, где теперь судьба носит этого кареглазого дьявола с ироничной улыбкой?..
Но пока Петербург мирно спал, ничего не зная о проделках шестнадцатилетней кокетки, бывшей тогда ещё сущим ребёнком, а сегодня никто не осуждал её с жаром и завистью, разве что князь обеспокоен репутацией Александры. Ну что ж, ей и в самом деле пора было возвращаться. За то время, что они с Неверовским всласть наговорились (хотя она нисколько этим не удовлетворилась), Риччи должен был всё успеть. Графиня уже приметила свой экипаж на набережной совсем недалеко от Нижнего моста через Лебяжью канавку, но кто бы только знал, как ей не хотелось сейчас расставаться с Володей!..
– Не соблаговолите ли Вы проводить меня, Владимир Андреевич?
Конечно, вопрос был задан только из вежливости – Александра не сомневалась, что ей не откажут, – но, не поколебавшись и мгновения, подкрепила просьбу взглядом из-под ресниц, достаточно выразительным, чтобы заставить вздрогнуть даже каменное сердце, но недостаточно глупым, чтобы напомнить о плохо написанных сентиментальных романах.

Если и было в юности Александры что-то, что она хотела бы утопить в реке забвения, то это было не что иное, как грех бумагомарания. Беда эта началась ещё во Флоренции, как теперь понимала Саша – от чрезмерной жизнерадостности, гордыни и богатого воображения, рисовавшего образы прекрасных дам, сочиняющих чувствительные стишки, пока их рыцари сражаются меж собой во славу прекраснейшей. Знакомство с владычицами светского Петербурга только укрепило мнение о необходимости продолжать сочинение виршей, но все они выходили какие-то глупые и неуклюжие, особенно по сравнению с блистательными произведениями Пушкина, которого она тогда знала по одним лишь стихам да изредка слышала о буйном нраве поэта. А вот князь, оказывается, помнил о её тайной страсти. На мгновение стало смешно и грустно. Время всё расставило по своим местам: Александр Сергеевич лёг в холодную землю, позже за ним последовал и желчный романтик Лермонтов, а ей, одинаково любимой обоими за то, что она никогда не заставляла их выслушивать притворяющиеся стихами собственные сочинения, писать оды в свою честь или читать что-то на вечерах во всегда многолюдной гостиной, оставалось бережно хранить память о знакомстве и с деланым легкомыслием продолжать блистать в свете. А Неверовский вдруг спрашивает о прошлом, о потерянной где-то в доме и давно позабытой Александрой тетрадке…
– Дружба с талантливейшими поэтами быстро излечивает глупость, Володя, – призналась женщина, поправляя чуть съехавшую набок шляпку. Ласковое обращение вырвалось само собой, настолько легко, что даже переживать об этой оплошности было невозможно. Сказала – и Бог с ними всеми: с ней, с ним, с прорвавшимися из воспоминаний горечью и нежностью и с глупыми виршами о тенях, руках и мольбах. Да и князь, кажется, не слишком-то старался притвориться бесстрастным знакомцем из давнего прошлого. Незавидная участь для любого из тех, кто вынужден скрываться, уродовать себя в угоду правилам приличия, дозволяющим лишь лёгкий интерес к дням разлуки и требующим доброжелательного холодного безразличия в следующие встречи. Впрочем, что правила для них, игравших вопреки с самого дня знакомства? И эти слова, одна его неосторожная фраза за другой: укол, упрёк, тайная ласка – пугливая, как редкие солнечные лучи в промозглом октябре, и слабая, как надежда.
Улыбка Неверовского была, пожалуй, даже более лживой, чем приветливые гримасы женщин, любовники, поклонники и мужья которых были более очарованы Александрой, нежели теми, в чьих домах обязаны были проводить почти всё время. Графиня удивлённо взглянула на собеседника и отвела взгляд, сжав губы в тонкую бесцветную нить.
Что с тобой? Почему ты печален? Я сделала что-то не так или допустила оплошность в словах?
– Мне всегда нравились глупости, которые умеете говорить только Вы, Владимир Андреевич, – затянутые в мягкую рыжую замшу пальцы осторожно скользнули по тёмно-синей ткани, оглаживая спрятанный под альмавивой локоть. – Придумаете же: «лучше»! Нет-нет, не вздумайте возражать, ведь Вы сами говорили об упрёках маменек. Из меня выйдет плохая дуэнья, не говоря уж об умении читать морали и благом влиянии на взрослых мужчин.
Право, её интонациям сейчас могла бы позавидовать покойная Асенкова, Царствие Небесное этой несчастной девочке: кто ещё, кроме них двоих, мог с такой совершенной лёгкостью сыграть в коротком монологе столько эмоций, плавно переходящих друг в друга? Вся разница была лишь в том, что Александра и не думала притворяться, позволяя мягкому заигрыванию обратиться беззлобным смешком, что замер в таинственной, почти удручённой задумчивости, вторя настроению её спутника. 
– Надолго ли Вы нынче в Петербург? – спросила она, когда они миновали шарлеманевскую ограду, с прутьев которой завистливо скалились маскароны. Вокруг установилась удивительная тишина, которую не нарушил даже звук распахнувшейся дверцы кареты, когда Риччи заметил графиню и вышел из экипажа. Впрочем, он тут же отошёл к кóзлам и принялся что-то втолковывать кучеру, не глядя в сторону хозяйки и сопровождающего её мужчины. Кажется, даже вечно шумная Мойка стихла; всюду был покой, и только в душе Александры росло, поднималось и ширилось необыкновенное волнение сродни тому, что Сашенька Нарышкина испытывала в вечер своего дебюта.

Отредактировано Александра Воронцова (2013-03-05 00:00:45)

«Некоторые обстоятельства принуждают меня к этому», – эхом отозвалось в голове Александры. Такие простые слова, и сколько горечи! Обстоятельства, которым Владимир Андреевич не очень-то рад, что сразу даёт уверенность, самое меньшее, в трёх поводах для долгого пребывания в столице. Графиня беззвучно вздохнула и чрезвычайно вовремя приняла чуть-чуть взволнованного и безоговорочно счастливого человека, ибо Неверовскому отчего-то вздумалось внимательно изучать её лицо.
Господи, почему сейчас?..
Всё было так привычно и ново, что хотелось расплакаться: в самом деле, для чего были эти девять лет, если Володя, кажется, только вчера взглядом чертил эти непонятные фигуры по её лицу? От правого виска через лоб к левому, старательно избегая глаз. По спинке носа, спешно минуя рот, засматриваясь на едва заметную ямочку на подбородке, дальше к шее и груди – ах, нельзя, манто мешает – и обратно, обводя лицо по контуру. Рассмотреть губы так пристально, что румянец заливает щёки и хочется спрятаться, закрыться рукой; и бесстрашный, честный взгляд в глаза: вызов или мольба, надежда или предупреждение? Сашенька никогда не могла угадать.
Преувеличенно внимательно расправляя складки платья, Александра не пыталась прятать улыбку, вновь появившуюся при последних словах князя. Милая, ни к чему не обязывающая мелочь, не заслуживающая упоминания салонная вежливость, какая не была бы замечена ею при иных обстоятельствах. Но сегодняшний день оказался достаточно не похож на остальные, чтобы немножко поступиться и привычкой равнодушно выслушивать комплименты, и правилами приличия, требующими немедленно высвободить руку после того, как необходимость в помощи отпадёт. Да и сейчас это выглядело неправильно: вместо лёгкого прикосновения – ладонь к ладони, и пальцы князя почти задевали запястье.
Она медлила, отчаянно не желая прощаться, словно бы расставание (теперь уже короткое, как можно было надеяться) вдруг превратит всё случившееся в сон: и сломанную брошь, и нечаянную радость встречи. Володя говорил, что намерен приезжать, что о некоторых вещах так просто не скажешь, значит, будут и другие беседы, но когда? Он не спросил главного… Знает? Было бы странно, если б не знал. Даже если не искал – а он не искал, – то не мог не слышать. Но давно ли князь в Петербурге? И часто ли люди просто так говорят об обитателях роскошного особняка на Английской набережной? Часто ли – и что именно?
– Благодарю Вас, – решившись, Александра на мгновение накрыла свободной рукой руку Неверовского и тут же отдёрнула пальцы, словно ожегшись. Опустив глаза, она чуть подрагивающими пальцами пригладила и без того послушно лежавший за ухом локон.
Как неосторожно, Саша, как рискованно… Интересно, а что подумает князь? Сочтёт ли он этот жест милостивым прощанием с прошлым, игрой самовлюблённой кокетки или угадает правду, в которой я и сама сомневаюсь? Да и правда ли это?