«Молодой человек, входящий в большой свет, на великий и опасный опыт себя поставляет»

«Молодой человек, желающий быть принятым в большом свете; необходимо должен иметь следующие качества: говорить по-французски, танцевать, знать хотя по названиям сочинений новейших авторов, судить о их достоинстве, порицать старых и все старое, разбирать играемые на театрах пьесы, уметь завести спор о музыке, сесть за фортепиано и взять небрежно несколько аккордов или сыграть что-нибудь затверженное, или промурлыкать романс или арию; знать наизусть несколько стишков любимого дамами или модного современного поэта. Но главнее всего – это играть в карты по большой и быть одетым по моде. Кто имеет все эти достоинства, тот может с честью явиться на сцену модного света».

Это свидетельство современника явно проникнуто иронией и все же оно дает представление о «салонных талантах», не приносящих, по словам М. Д Бутурлина, «никакой существенной пользы, но тем не менее служащих как бы паспортом и рекомендацией в то высшее общество, от одобрительной улыбки которого зависит нередко карьера юношей, вступающих в это общество».

Одним из важных условий «комильфо» для светского молодого человека было умение непринужденно чувствовать себя в любой ситуации. Чтобы овладеть этим искусством, юный дворянин должен был в первую очередь преодолеть робость и стеснительность.

Как пишет Ю. М. Лотман в статье «Декабрист в повседневной жизни...», «подлинно хорошее воспитание культурной части русского дворянства означало простоту в обращении и то отсутствие чувства социальной неполноценности и ущемленности», которое определяло поведение разночинца. «Общий порок всех тех, которые выходят из гимназии и университета, тот, что даже если они и хорошо учились, то все у них недостает обращения и познания людей. Они дики, робки, неловки, не мастера изъясняться...».

Вспоминая бал, устроенный 12 декабря 1824 года в Зимнем дворце в честь рождения императора, А. Е. Розен отмечает; «...приятно было видеть, с какою непринужденностью, держа шляпу свою в руке не по форме, беседовал с государем обер-офицер, флигель-адъютант барон Строганов и что эта непринужденность доставляла удовольствие самому государю».

Всякая неловкость считалась признаком дурного воспитания. Один неловкий жест мог отразиться на карьере молодого человека. Курьезную историю рассказывает о себе П. Б. Козловский, вспоминая время, когда он служил секретарем у канцлера графа Н. П. Румянцева: «Однажды диктовал он мне важную депешу Не знаю, каким образом, но в поспешности моей вместо песочницы взял [я] в руки чернильницу и опрокинул ее – на депешу? Нет, но на щегольские белые штаны канцлера. Эта опрокинутая чернильница решила мое повышение. Румянцев поспешил удалить меня от себя, такого неловкого секретаря. Он мне дал в министерстве своем место, на котором мог я управлять делами, а сам мало писал. Без этого маловажного и смешного приключения я, может быть, и ныне еще томился бы в нижних чинах».

Весьма примечательная характеристика молодого человека содержится в дневнике А В. Никитенко: «Юн превосходно танцует, почему и сделан камер-юнкером. Он исчерпал всю науку светских приличий: никто не запомнит, чтобы он сделал какую-нибудь неловкость за столом, на вечере, вообще в собрании людей "хорошего тона"».

«Я был слаб и неловок, – признается В. И. Танеев. – Отец жестоко сердился, когда я разбивал посуду, обрезывал себе палец. В одном из пансионов, в которых он учился, воспитанникам было строго запрещено облокачиваться на стол, прислоняться к спинке стула, прикасаться друг к другу. За нарушение этих правил били по рукам линейкой, секли розгами. Отец отличался сдержанными и изящными манерами. Он всегда говорил, что обязан этим той дисциплине, которой подвергался в пансионе. Он строго приказывал мне сидеть всегда прямо, и сидя за столом держать всегда руки на столе. Впрочем он не сек меня в случае нарушения этого правила».

«Робость делает обыкновенно дикими, каковыми быть весьма невыгодно; привычка к общежитию есть один из главнейших союзов, связующих людей».

«В большом свете застенчивость считается главнейшим пороком», – говорит граф Фольгин в комедии М. Н. Загоскина «...Урок волокитам».

«Сколько скромность украшает всякого, особливо юношу, столько застенчивость делает его жалким. Это паралич на все умственные и душевные силы, во все время продолжения припадка. Застенчивость природная может еще быть чрезвычайно усилена сознанием неловкости, когда при воспитании пренебрежены гимнастические упражнения, танцевание, уменье кланяться и пр.».

«Манеры состоят в уменьи кланяться, ходить, стоять, сидеть и танцевать...» Вот почему светский юноша обязан был строго следить за своими походкой, осанкой, жестами и мимикой. Приведем некоторые «правила благопристойности и учтивости в пользу молодых людей, в свет вступающих», изданные в 1797 году:

«• Надобно приучиться держать себя порядочно, ходить не слишком скоро и попрыгивая, что может показать нашу ветреность; ниже чрезмерно тихо, показывая шагами глупую гордость; но умеренную наблюдать должно походку: голову не заламывать высоко, как будто бы звезды считать хотим, ниже нагибать слишком шею, делая на спине сутулину и представляя из себя горбатого.

• Естьли мы сидим, то сидеть должно спокойно, держа себя прямо, не кобенясь, не кладя ногу на ногу и не перебирая руками шляпы, пуговиц у платья и тому подобного; не благопристойно также почесываться; кусать губы, ногти, ковырять в носу, тереть слишком много руки и потягивать пальцы, чтоб они трещали. Также стараться удерживаться от зевоты, ибо, когда мы зеваем, то показываем другим, будто нам скучно с ними быть, что противно учтивости.

• Положение лица также иметь надобно приятное. Скромная веселость да украсит лице наше, на котором живо должна изображаться чистота души и доброта нравов, ибо мрачный и печальный вид, презрительный взгляд и кислая рожа нравиться никому не могут.

• Естьли надобно сморкнуть, кашлянуть или плюнуть, то сделать то в платок, стараясь, сколько можно, чтоб того не приметили, и не смотреть в платок, чтоб не подать кому причины к омерзению.

• Когда кто-либо чихнет, не говорить: "желаю здравствовать"; но учтивый наш поклон должен означить, что мы во внутренности сердца здравия ему желаем...» [Орфография сохранена.]

Искусство учтивых поклонов вырабатывалось в результате длительных тренировок «Приличный поклон служит лучшею рекомендациею порядочного человека».

«Не забудь, мой друг, держать шляпу твою под левою рукою и отверстием вперед. При поклонах бери ее в обе руки и подноси несколько раз к лицу», – читаем в «Наставлении молодому человеку, в город отъезжающему».

«Мужскому полу, держа себя прямо, поступить сколько нужно вперед, стать в первой позиции, наклонить голову по грудь, сгибая очень мало корпус, опустить свободно руки и, приняв прямое положение, стать или пойти далее, смотря по надобностям».

Преодолеть застенчивость и робость помогали уроки танцев. О том, какое значение придавалось им в воспитании юных дворян, читаем в «Литературных воспоминаниях» Д. В. Григоровича: «Артистическое наше образование дополнялось уроком танцев, сопровождавшимся всегда некоторою торжественностью; приглашались знакомые, зажигались жирандоли с восковыми свечами; нам надевали новые курточки, башмаки и мы выводились в залу. К семи часам являлся старый, лысый скрипач, и вскоре входил танцмейстер г. Бодри, во фраке с необыкновенно высокими буфами на плечах, завитым хохлом и вывороченными, как у гуся, ногами. Раскланявшись с изысканною грацией на все стороны, он устанавливал нас в ряд: сначала учили нас, как входить в комнату, как шаркать ногой, соблюдая при этом, чтобы голова оставалась неподвижной, как подходить к дамской ручке и отходить, не поворачиваясь правым, но непременно левым плечом; затем начинались танцы...».

С завидным упорством преодолевал свою неловкость наследник престола Александр Николаевич. Для сравнения приведем свидетельства двух его наставников – К. К Мердера и В. А: Жуковского.

«С некоторого времени князь берет уроки танцевания в бальном костюме, чтобы не казаться слишком натянутым, когда ему придется явиться на бал в чулках и башмаках. Его высочество все еще вальсирует слабо».

«Нынче на бале императрица послала великого князя вальсировать. Он вальсирует дурно оттого, что, чувствуя свою неловкость, до сих пор не имел над собою довольно сил, чтобы победить эту неловкость и выучиться вальсировать как должно. Будучи принужден вальсировать и чувствуя, как смешно быть неловким, он в первый раз вальсировал порядочно, потому что взял над собою верх и себя к тому принудил. Самолюбие помогло».

Но ничто, пожалуй, так не помогало избавиться от робости и неловкости, как общение со светскими дамами.

«...Не робейте и при других дамах, умейте их занимать, угождать им, – говорит героиня повести "Дамские уроки" своему "ученику", робкому молодому человеку, не умеющему танцевать, – ищите в голове вашей анекдоты, повести, фразы из лучших авторов, любезничайте, притворяйтесь чувствительными, принимайте участие в малейшем движении присутствующей дамы, и вы, без танцев, будете самый светский человек».

Отец Б. Н. Чичерина писал сыну-студенту: «...общество хорошо образованных и умных женщин не только увлекательно, но и полезно также для молодого человека: оно освежает его способность и, вообще, дает ему некоторое изящество, которого ни в какой другой сфере приобресть нельзя».

«Мой начальник, – рассказывает Д. Н. Свербеев, – ...обращался со мною добродушно, родственно, но угрюмый, скорее выгонял молодых своих чиновников из дома, чем привлекал их. Добрая и ласковая его жена заставляла меня бывать у них часто, и когда ей некогда бывало со мной поговорить, то я за обедом и после хлопал только глазами и молчал. Совсем другое дело в доме другого брата; там Анна Константиновна, хорошенькая и бойкая, любила заниматься мужчинами и в отсутствие взрослых не пренебрегала и юношами. Она объявила, что берет меня под особенное покровительство и обещалась непременно меня оболванить, уничтожить всю мою робость, равнодушие и даже какую-то открытую ею во мне мизантропию».

О благотворном влиянии на молодых людей общества светских дам писали многие современники. По словам В. А. Соллогуба, «при них невольно надо держаться осторожно, вежливо, искать изящества и приобретать правильные привычки».

«Келлер был женат на княжне Шаховской, женщине большого света. Она с некоторой долей снобизма следила за манерами приглашенных молодых людей. Хоть большинство из них в этом отношении и имело достаточную подготовку дома, но все же эти обеды и чаи у директора, да еще в присутствии изящной, далеко не старой женщины, заставляли подтягиваться молодежь, склонную распускаться в казенной обстановке корпусного интерната, и приносили несомненную пользу».

Многие почтенные дамы считали своим долгом обучить юношей «науке жить в свете», поэтому они не стеснялись делать им замечания.

В «Капище моего сердца» И. М. Долгоруков с благодарностью вспоминает М. П. Нарышкину: «Знатная дама, пожилая, у которой все молодые люди обучались бонтону в Петербурге. Дом ее был первая моя школа, когда я туда появился. Старики езжали к ней для того, что у нее был лучший повар тогда в городе, а молодые приобретали благопристойные навыки. Она была очень строга насчет общежития и не пропускала ни одной мелочи, касательной до того, без насмешки или порицания, смотря по человеку и по свойству проступка. Дом ее был для меня очень полезен в этом смысле; она принимала меня милостиво, иногда шпетила, иногда поправляла, и все это усовершенствовало меня в науке жить в свете».

Молодой человек, пренебрегающий приглашениями в «порядочное общество», мог услышать в свой адрес упрек в неумении «жить в свете». 21-летний Иосиф Виельгорский 6 февраля 1838 года запишет в дневнике: «Государь подошел к Паткулю и сказал: "Я хотел вас побранить, тебя и В[иельгорского]. Ты и Виельгорский себя дурно ведете; зачем вы не были у Воронцова; когда вас приглашают в порядочное общество, то вы должны туда ездить; не умеете вести себя; вы меня страмите. Вы не умеете жить в свете» (Иосиф Виельгорский и Александр Паткуль воспитывались вместе с наследником престола, и государь лично следил за их образованием и воспитанием - прим. А.Р)

Не без иронии пишет Д. Н. Свербеев о своей тетке, которая обучала его светским манерам. «Тетка Марья Васильевна преследовала меня жестоко за мой варварский французский язык, за покушение носить очки, которые у меня всегда были в кармане, или понюхать табаку, а всего более доставалось мне от нее за несоблюдение каких-либо великосветских обычаев, которые считала она святынею».

Появиться в обществе в очках, действительно, в начале XIX века считалось неприличным. В павловские времена, по утверждению современника, дошло до того, что все, кто не мог обойтись без очков, должны были оставить службу. При дворе императора Александра, свидетельствует А. М. Горчаков, «ношение очков считалось таким важным отступлением от формы, что на ношение их понадобилось мне особенное высочайшее повеление, испрошенное гофмаршалом Александром Львовичем Нарышкиным; при дворе было строго воспрещено ношение очков».

«Конечно, можно служить и без очков, известно также, что их без особого приказа и носить не должно», – писал 30 сентября 1825 года своему другу А. А. Елагину Г. С Батеньков. Будущему декабристу А. Н. Муравьеву было разрешено «служить в очках» благодаря протекции его влиятельного дяди, действительного камергера Д. М. Мордвинова. «Если вы увидите святейшее семейство, кланяйтесь ему от меня, скажите им, что я на военной службе, несмотря на свою близорукость», – писал он в 1810 году «любезным братцам».

Император Александр I сам был близорук и носил с собой маленькую лорнетку, «которую он всегда прятал в рукаве своего мундира и часто терял».

Антон Дельвиг вспоминал, что в Царскосельском лицее воспитанникам запрещалось носить очки, и поэтому все женщины казались ему прекрасны. «Как я разочаровался в них после выпуска», – говорил Дельвиг. Взгляд сквозь очки на даму или на старшего по чину считался дерзостью: увеличительные стекла создавали опасность разглядеть какой-нибудь изъян.

«Настойчивым гонителем очков» в александровское время был суровый московский главнокомандующий фельдмаршал граф Гудович: «Никто не смел явиться к нему в очках; даже и в посторонних домах случалось ему, завидя очконосца, посылать к нему слугу с наказом: нечего вам здесь так пристально разглядывать; можете снять с себя очки».

В 20-е годы уже никого не удивляет вид молодого человека в очках, а в книгах и журналах того времени появляются сообщения, какие носить очки согласно моде.

«Очки, главный наряд носу, и потому мимоходом посоветуем почтенному сословию близоруких не носить других очков, кроме в костяной оправе; от тяжести золотых и серебряных вырастают на том месте, где начинается нос, прыщики и обращаются потом в бородавки, которые трудно истребить».

«Когда глаза ваши малы, без ресниц, с красными краями, то носите очки с стеклами лазоревого цвета: можно показываться с слабыми глазами, но с дурными смешно».

«Притворная близорукость была одним из признаков щеголя». 

В 10–20-е годы XIX века очки были в такой моде, что их носили и те, кто не страдал плохим зрением. Об одном из таких «очконосцев» рассказывает М С. Николева:

«У Александры Алексеевны Никелевой был в молодости и жених, за которого она была уже помолвлена. Этот господин любил пофрантить, а так как в то время было в моде носить очки, то он их и надел, хотя стекла в них были ему не по глазам и затемняли зрение. Случилось, что он приехал поздно в общество, где была уже его невеста. Следовало ожидать, что жених тотчас подойдет к ней; но не туг-то было: он и не смотрит на нее. Усаженный хозяйкою играть в карты за один стол с невестой, он долго играет, не обращая на нее внимания. Все это замечают; Александра Алексеевна чуть не плачет. Растерявшись, она сделала большую ошибку в игре, так что один из партнеров воскликнул: «Помилуйте, можно ли так играть!» При ее имени жених встрепенулся, сдернул очки и видит перед собой невесту: «Ах, Александра Алексеевна! Простите, я не видал вас!» Все расхохотались, а бедная невеста в слезы: стыдно ей, досадно, и тут же отказала ему».

В начале 40-х годов появилась мода «носить стеклышко в глазу».

С предубеждением светское общество относилось и к пришедшей в Россию из Франции моде отпускать бороду. В одном из номеров «Дамского журнала» в разделе «Парижские моды» помещена следующая заметка: «Многие молодые люди воображают, что обратят на себя выгодное внимание, отпустивши бороду так, как отпускали граждане древних республик Греции и Рима. Не думают ли сии господа придать себе чрез то характер головы, более мужественный и более героический, или не хотят ли они возвратить нас к сим прекрасным дням рыцарства, столь много выхваляемым сочинителями романсов и любителями времен готических?.. Будем надеяться, что дамы наши, весьма стоящие дам среднего века, и которых вкус более очищенный, всегда предпочтут подбородок хорошо обритый всклокоченной бороде запачканного казака, что дамы наши, говорю, не замедлят произнесть справедливый приговор сему нововведению, которое не может придать никакого интереса хорошему лицу и которое делает отвратительным дурное; будем надеяться, что они воспрепятствуют мнимым щеголям в распространении моды, уподобляющей нашу молодежь козлам или достопочтенным дервишам...».

«Борода все еще в большой моде. Да, борода! Кто хочет одеваться совершенно по-парижски, тот должен носить бороду: это очень занимательно».

По словам Л. Павлищева, мать А С Пушкина, «Надежда Осиповна питала особенную антипатию к усам, а главное к бороде, считая эти украшения признаком самого дурного тона. С усами дяди Льва она должна была помириться, он служил в кавалерии, но не могла помириться с вышедшим в начале 30-х годов разрешением носить усы пехоте и кирасирским полкам».

В марте 1837 года статс-секретарь Танеев сообщает министру финансов, что «государь император, сверх доходящих до его величества из разных мест сведений, сам изволил заметить, что многие гражданские чиновники, в особенности вне столицы, дозволяют себе носить усы и не брить бороды, по образцу жидов или подражая французским модам. Его императорское величество изволит находить сие совершенно неприличным, и вследствие сего высочайше повелеть соизволил всем начальникам гражданского ведомства строго смотреть, чтобы их подчиненные ни бороды, ни усов не носили, ибо сии последние принадлежат одному военному мундиру».

В том же году по морскому ведомству выходит приказ, в котором сообщается, что «его величество изволил повелеть не допускать никаких странностей и в усах и в бакенбардах, наблюдая, чтобы первые были не ниже рта, а последние, ежели не сведены с усами, то также не ниже рта, выбривая их на щеках против оного».

«Бритый подбородок» отождествлялся с благородством и хорошим тоном. «Многие бреются ежедневно; есть щеголи, имеющие даже предосторожность бриться два раза в день. Заботливость такая чрезмерна и расчет неверен; бритва осаднивает кожу, она от того грубеет, притом же от частого бритья и волоса скорее пробиваются. Должно заблаговременно привыкнуть бриться через двое суток».

Между тем щегольство «запрещается строго утонченными условиями» светского общества. Н. Павлов в «разборе» комедии В. А. Соллогуба «Чиновник» пишет: «Щегольски отвечает французскому слову endimanche, а известно, какое это страшное преступление против правил изящного туалета. Надо напротив, чтоб ничто не было щегольски, чтоб никакая часть одежды не бросалась в глаза, но чтоб все было в то же время и высшего достоинства, и самой дорогой цены. Надо, чтоб целое и подробности были пропитаны глубоким чувством гордости и с некоторым пренебрежением скорее таили, чем обнаруживали для простонародных глаз свою внутреннюю, не всем доступную красоту. Надо решительно не походить на щеголя, не иметь вида, что сорвался с модной картинки...».

В романе «Две минуты» В. А. Соллогуб так описывает наружность человека, «изучившего науку большого света»: «Не будучи вовсе красавцем, он умел придать себе такой приличный и такой приятный вид, что никому не приходило в голову спросить, хорош он или дурен. Он не позволял себе ни ярких жилетов, ни фраков удивительного покроя, ни странных причесок, ни галантерейных безделок, словом, ничем не привлекал внимания, но сверкал, так сказать, самой изысканной, самой утонченной опрятностью».

Дурным тоном считалось надевать на себя множество драгоценностей, тогда как в екатерининскую эпоху мужчины украшали себя бриллиантами не меньше, чем дамы.

«Из различных предметов роскоши, отличавших русскую знать, – писал один из путешественников, – ничто так не поражает нас, иностранцев, как обилие драгоценных камней, блестевших на различных частях их костюма. В большей части европейских стран эти дорогие украшения (кроме немногих знатнейших или самых богатых лиц) составляют почти исключительную принадлежность женщин, но в России мужчины в этом отношении соперничают с женщинами. Многие из вельмож почти усыпаны бриллиантами: пуговицы, пряжки, рукоятки саблей, эполеты – все это с бриллиантами; шляпы их нередко унизаны бриллиантами в несколько рядов; звезды из бриллиантов здесь не кажутся чем-то особенным».

Как свидетельствует Д Н. Свербеев, «все благовоспитанные, замечательные умом или характером люди времен Александра редко нашивали ордена и даже звезды, кроме парадных случаев и в дороге».

Описывая столичные нравы после войны с Наполеоном, Ю. Арнольд отмечает: «Относительно драгоценностей, какими украшались мужчины тогдашнего "beau monde" [Высший свет (фр.)], кроме упомянутой уже булавки на жабо, кавалеры носили на пальцах по нескольку весьма солидных перстней и непременно пару часов, т. е. на каждой стороне по одному экземпляру. Петиметру не приличествовало иметь часы иные, как славного парижского мастера Брегета, а эти часы были не дешевые...».

Сам же Александр, по словам Жозефа де Местра, не носил «никаких драгоценностей, ни одного кольца, даже не носил часов».

«Молодым людям в наши времена не позволяется носить больше одного кольца английского золота на мизинце, людям же в зрелых летах – больше одного солитера соразмерной величины».

В конце 30-х годов «некоторые молодые люди начали носить перстни и кольцы даже сверх перчаток, как во времена Рима, клонившегося к падению, Рима женоподобного».

Ревнители этикета заклеймили позором эту моду. «Мы советуем им, просим их, чтобы они оставили перстни и кольцы женщинам и стражам Серальским; одно только кольцо воспоминанья или союза может носить мужчина и то не сверх перчатки».

Светский молодой человек должен знать, как пользоваться перчатками. «Зимою носит он из бобровой кожи, весною лайковые, а летом из сырцового батисту; для балов употребляются только лощеные, белые носят одни женатые».

«Перчатки чтоб у вас были всегда чисты, хоть и немножко разорваны – это ничего, напротив, это даже bon genre* [* Хороший тон (фр.)]; но главное, чтоб перчатки с трудом всползали на вашу руку и держали ее словно в тисках».

К сожалению, и в мемуарных источниках первой половины XIX века, и в руководствах по этикету крайне редко упоминаются какие-либо правила ношения перчаток. Однако их без труда можно восстановить, обратившись к пособиям по хорошему тону, изданным позже.

«Перчатки непременно следует одевать до выхода из дома, – как одевать их, так и завязывать ленты шляпы на улице неприлично.
Входя в гостиную с визитом, они должны быть непременно одеты на обеих руках и снимать их во время посещения нельзя».
«Мужчины входят с шляпою в левой руке; перчатки должны быть безукоризненной свежести и плотно застегнуты на все пуговицы...
Если перчатка лопнула, не снимайте ее и не смущайтесь нисколько такой безделицей, но, в предупреждение неприятности носить весь вечер рваную перчатку, советуем брать в карман запасную пару свежих перчаток, заранее растянутых на машинке. Вы их наденете, конечно, где-нибудь в отдаленной комнате, без свидетелей».
«Неизящно одевать утром светлые лайковые перчатки, а еще хуже донашивать запачканные накануне на вечере или на балу».
«Не полагается снимать перчатки гостям, когда их обносят прохладительными напитками».
«Люди, принадлежащие к хорошему обществу, не выходят из дома без перчаток.
Во время визитов перчатки не снимаются или, если их почему-нибудь снимут, то тотчас же надевают снова.
Ходить дома в перчатках чересчур изысканно и похоже на аффектацию; но в приемные дни, вечером, это необходимо и очень принято днем.
Когда обедают в гостях, перчатки снимают, уже севши за стол, прежде чем развернуть салфетку, и кладут их в карман...
Не надо надевать перчаток тотчас после десерта, потому это будет похоже на понуждение хозяйке дома вставать из-за стола. Но их надевают снова, пришедши в гостиную...
За чаем и ужином остаются в перчатках. То же самое предписывается для холодных закусок и великих столов, за которые садятся в шляпах.
Ни под каким предлогом танцевать без перчаток не допускается, даже без одной перчатки, – как мужчинам, так и дамам. Первые имеют, впрочем, более льгот, чем мы; они могут иногда снять перчатку с левой руки, но только во время визитов или для курения; для танцев же никогда».

А. В. Богданович 23 января 1890 года запишет в дневнике: «Государь на последнем балу остался недоволен некоторыми офицерами, которые после ужина начали танцевать без перчаток».

Правила хорошего тона отнюдь не сводились к правилам ношения перчаток. Отдавая должное хорошим манерам и «салонным талантам», светское общество предъявляло к молодым людям более высокие требования.

Я. И. Булгаков в письмах к сыновьям неустанно дает советы, как быть приятным в обществе, и в то же время говорит о важности образования, об умении преодолевать трудности. «Поздравляю с аглинским учителем, – пишет он Константину. – Не теряй время: все выученное везде во всяком месте и во всяком случае пригодится. Ежели бы сделалось какое несчастие (которое случается и с королями, как с Лудовиком XVI), то ты в себе самом найдешь ресурс и пропитание или языками, или музыкою, или рисованием; а ежели ничего сего не будет – пропал».

О самом старике Булгакове современник писал: «Трудолюбие – отличительное его качество. Говорят, что он не может ни минуты оставаться праздным: не пишет, так читает».

Примечательны слова блестящего флигель-адъютанта Александра I: «Я слышал, что мои завистники основывают торжество свое на том, что по возвращении моем в Петербург я не буду более занимать места, подобного тому какое теперь, но глупцы сии не знают, что у меня есть друг, есть книги, воспоминания и перо, которым я умею владеть». Действительно, когда бывший любимец Александра I генерал А. И. Михайловский-Данилевский «остался не у дел», он «провел три года в совершенном уединении» в нижегородском имении. Там он написал свои мемуары о заграничных походах, которые получили признание современников.

С. П. Трубецкой в «Замечаниях на записки декабриста В. И. Штейнгеля» сообщает интересный факт из биографии М. Лунина: «Он был в молодости своей большим дуэлистом и был отставлен из кавалергардов за дуэль. Отец рассердился на него и прекратил ему содержание. Лунин уехал в Париж и там жил некоторое время, давая уроки на фортепьяно».

Обучение ремеслам также входило в программу воспитания молодого дворянина. Д. Завалишин писал в своих воспоминаниях: «Уже во время нашего воспитания были очень в ходу идеи о необходимости каждому образованному человеку знать какое-нибудь ремесло или мастерство. Впоследствии идеи эти усилились еще и по политическим причинам. Образованные люди, стремившиеся к преобразованию государства, сознавая, что труд есть исключительное основание благосостояния массы, обязаны были личным примером доказать свое уважение к труду и изучать ремесла не для того только, чтобы иметь себе, как говорится, обеспечение на случай превратности судьбы, но еще более для того, чтобы возвысить в глазах народа значение труда и облагородить его, доказать, что он не только легко совмещается с высшим образованием, но что еще одно в другом может находить поддержку и почерпать силу. Все эти идеи дошли в каземате до окончательного развития и получили полное приложение... Я и Борисов-старший были переплетчиками и занимались картонажем; Оболенский был закройщиком; портных и сапожников было очень много; Артамон Муравьев и Арбузов были токарями; последний был сверх того и слесарем и превосходно закаливал сталь; Громницкий был столяром; Николай Бестужев часовых дел мастером, Горбачевский занимался стрижкою волос, Швейковский и Александр Крюков были отличные повара; другие были плотниками, малярами, кондитерами и пр. и пр. Фаленберг сам сделал отличный планшет для топографической съемки и пр.».

«Решительно все делили между собою: и горе и копейку. Дабы не тратить денег даром или на неспособных портных, то некоторые из числа товарищей сами кроили и шили платья. Отличными закройщиками и портными были П. С. Бобрищев-Пушкин, Оболенский, Мозган, Арбузов. Щегольские фуражки и башмаки шили Бестужевы и Фаленберг, они трудами своими сберегали деньги, коими можно было помогать другим нуждающимся вне нашего острога». «Товарищ наш А. В. Поджио первый возрастил в ограде нашего острога огурцы на простых грядках, а арбузы, дыни, спаржу и цветную капусту и кольраби – в парниках, прислоненных к южной стене острога. Жители с тех пор с удовольствием стали сажать огурцы и употреблять их в пищу». Н. А Бестужев «превосходно шил башмаки, делал серьги, кольца и пр., как лучший ювелир, делал ружья... Он также превосходно рисовал миниатюрные портреты, которые нельзя было отличить от работы знаменитого Изабе [Жан-Батист Изабе (17б7-1855) – французский живописец-портретист.]».

Самообладание – одно из отличительных качеств светского молодого человека, которого воспитывали в духе «презрения к боли и опасности». Французский литератор Ф. Ансело имел возможность убедиться в «необыкновенном самообладании» великого князя Александра Николаевича. «Представители обоих французских посольств отправились осматривать Царское Село и собирались пересечь пруд на золоченых барках, которые во множестве покрывают его воды в летнее время. Великий князь, управляя собственным челноком, стоял у руля и предложил нескольким иностранцам присоединиться к нему. Один из приглашенных сделал неловкое движение и качнул лодку так сильно, что кормчий пошатнулся, руль ударил его в бок и лицо его исказилось от боли. Все бросились к нему, но воспитатель (В. А. Жуковский. – Е. Л.) великого князя воскликнул: «Ничего страшного, русские умеют переносить боль!» Юноша отвечал ему улыбкой, ловко развернул челнок и дал знак к отплытию. Во все время прогулки прекрасное лицо наследника ничем не выдавало переносимого им страдания».

«Необыкновенным самообладанием» цесаревича, его «высокими душевными качествами» восхищался и сам император, о чем свидетельствует рассказ Е. А Егорова: «У покойного князя Юсупова, в его великолепном дворце на Мойке, был бал. Бал этот почтил своим присутствием государь Николай Павлович со всей царской фамилией. Оставляя бал, государь спускался по лестнице, где тотчас ему была подана его шуба. Хватились шубы наследника цесаревича Александра Николаевича – в то время еще очень молодого человека, – но, к ужасу всех, ее нигде нельзя было найти; поиски были тщетны – шуба оказалась уворованной! В таком крайнем положении, и чтобы не задерживать севшего уже в сани и поджидавшего государя, на цесаревича накинули первую попавшуюся шинель. Увидя на цесаревиче эту шинель, Николай Павлович сильно разгневался на него и всю дорогу до Зимнего дворца журил его за беспечность и небрежение к своему здоровью, а по приезде во дворец приказал, не снимая шинели, отправиться за ним к императрице, которой, указывая на наследника, сказал:
– Полюбуйся-ка, в какой шинели он щеголяет в этакую погоду!
Императрица Александра Феодоровна пришла в ужас и в свою очередь обратилась с укоризнами к сыну. Но как отцу, так и ей, он не проронил ни одного слова в свое оправдание, не желая выдать виновных...
На другой день обер-полицмейстер, явясь с утренним рапортом к государю, прежде всего доложил ему, что украденная накануне вечером на балу у князя Юсупова шуба его высочества розыскана и вор задержан.
Велико было удивление Николая Павловича, когда он узнал об этом, и вместе с тем велика была и радость его за сына, обнаружившего в данном случае столь рельефно всегда отличавшие его высокие душевные качества. Он велел позвать его и горячо поцеловал»

Образованность и чувство собственного достоинства – совершенно различные понятия, но нередко они дополняют друг друга.

«В те годы контингент студентов университета состоял преимущественно из сыновей богатых помещиков и купцов, или очень бедных детей разночинцев и духовного звания, привыкших к суровой жизни, какую только может дать безвыходная бедность... А так как дворянство того времени держало знамя своего достоинства на достаточной высоте, то общий тон, даваемый им, не мог не влиять и на молодежь из бедного сословия, вырабатывая в ней сознание собственного достоинства… Слово бедный – это было оскорбительное слово даже для самого беднейшего студента».

Примечательно наставление помещика М. Палицына своему сыну: «...бедному, буде состояние твое дозволит, помоги, и то сие сделай тогда только, когда узнаешь, что он от посторонних помощь принимает, ибо весьма много есть бедных, но благородных и великих душевными качествами людей, кои и в бедности не требуют ничьей помощи, но сносят терпеливо, а посему в последнем случае должно поступать весьма осторожно».

Ф. Ансело в книге «Шесть месяцев в России» писал: «здесь можно встретить молодых людей, которые... обогащают свой ум неустанными занятиями. Некоторые из них произвели на меня большое впечатление глубиной своего образования и возвышенностью мыслей».

Таким образом, светским воспитанием достигались «высокие проявления ума и сердца», а хорошие манеры, как говорил Честерфилд в «Письмах к сыну», должны были придать им «особый блеск».

Источник