В преддверии скорого отъезда гардеробная Александры Кирилловны представляла собой зрелище на редкость неприглядное: из-под бархатной амазонки торчал нежный муслиновый рукав, обшитый кружевной тесьмой, широкое в талии платье из репса было позабыто и, уже измятое, оказалось погребено под ворохом шалей и косынок, извлечённых из сундука часом ранее, шёлковые и атласные корсажи и подолы громоздились всюду, куда только ухитрялись пристроить их три пары женских рук. Анисья и мадам Жаклин замерли посреди комнаты, не зная, как сделать шаг, чтобы не обрушить на пол шуршащую лавину нарядов или не затоптать какой-нибудь из них. Александра лежала в кресле, обняв шляпную коробку, и размышляла о том, как глупо было привлечь модистку к выбору тех немногих туалетов, что графиня решила везти с собой в Двугорское. Немногих, конечно же, по сравнению с общим их количеством, но и условленного числа хватило для того, чтобы горничная и швея едва не переругались насмерть, даром что впервые видели друг друга и говорили на разных языках. За дверью опасливо переговаривались лакеи, которые ещё до обеда должны были унести уложенные сундуки вниз, чтобы не таскать их с шумом и грохотом ранним утром. Тревожить барыню в такие минуты не решался никто, даже муж, и только мажордом  глубоко вдохнув и приняв вид почтительный и бравый, нерешительно и быстро стучал в притворённые двери.
– Войдите! – Александра ещё раз взглянула на лиловое с тёмно-бордовой отделкой платье, покачала головой, веля Анисье убрать его прочь, и обернулась к итальянцу. – Что случилось, Риччи?
– Граф Карницкий, сеньора, – выдавил он. Графиня только усмехнулась: обычно невозмутимый Риччи никак не мог совладать со своим лицом, стоило только Мише переступить порог её дома. И о появлении этого гостя с самой первой их встречи велел всегда докладывать сначала ему, а уже потом сам шёл к хозяйке, не упуская случая так громко выразить своё безмолвное неодобрение, что в воздух просторных комнатах ещё долго гудел, переняв возмущение дворецкого. Перегнувшись через подлокотник кресла, Саша поставила коробку на пол, поднялась на ноги и вышла из комнаты, ухитрившись ничего не задеть и не уронить. Вымученная улыбка мажордома свидетельствовала о том, что он уже готов к тем испытаниям, которые выпадали на долю Риччи во время визитов графа: Михаил был единственный из её друзей, кто с редким постоянством выводил из себя итальянца. А когда Карницкий прощался и покидал дом, графиня приходила в тот род легкомысленного оживления, что становилось головной болью для домашних. 
– Михаил Сергеевич давно приехал?
– Только что, сеньора. Куда прикажете проводить его?
– Вы же знаете, Риччи, – укоризненно произнесла женщина. – И распорядитесь, чтобы были готовы подать чай.
Малая гостиная графини, прозванная «Дружеской» из-за того, что небольшие компании Александра собирала именно в этой светлой, изящно отделанной комнате, пребывала в идеальном порядке, как и всегда. Графиня коснулась уложенных в сетку кос, поправила замявшуюся на груди косынку и придирчиво осмотрела картинные рамы. Не обнаружив и следа пыли, она удовлетворённо вздохнула и подошла к окну. Миша, как между ними было заведено уже давно, приехал без предупреждения, справедливо уверенный в том, что ему всегда будут рады. Саша не гадала о причинах и, достаточно зная графа, была склонна полагать, что друг просто заскучал или сбежал из дома, не в силах более терпеть невозможность высказаться без опаски быть высмеянным или узнать о своих делах и размышлениях от человека, которому никогда о них не говорил.
– Здравствуй, Миша, – Александра с улыбкой приветствовала вошедшего гостя. – Присаживайся, не стой… Как мило с твоей стороны навестить меня. Не поверишь, голова идёт кругом ото всего: можно подумать, что дела и новости только и ждали моего возвращения, а сейчас разом пошли в атаку.

Отредактировано Александра Воронцова (2013-04-19 19:10:03)

– Карницкий, – Саша высвободила пальцы из руки друга. – Не так уж и долго меня не было в столице, чтобы забыть о нашем уговоре и вновь начать звать меня с почтением, могущим оказать честь иной екатерининской фрейлине. Не заставляй меня сердиться и говорить как по писаному. 
С выговором (если можно было назвать выговором эту короткую, сотни раз произнесённую ласковым голосом, сопровождаемую сердечной улыбкой и выученную ими наизусть речь) было покончено. Александра присела на краешек дивана, предлагая Михаилу располагаться, где ему будет удобно. Дорогой друг сам прекрасно знал ответы на свои вопросы, но расстраивать его парой уклончивых фраз не стоило, да и разъяснить он мог если не всё неясное, то очень многое.
– Месяц, я потеряла целый месяц, Миша! Столько всего случилось! Нам с Иваном Илларионовичем стоило быть здесь, а не разъезжать по Тамбовской губернии. Правда ли, что на балу у Эдуарда Николаевича была императорская чета – инкогнито? И долго ли им было позволено оставаться не узнанными? А девочка-маркиза – Жаннет, кажется? – неужели она так хорошо справилась с ролью хозяйки, как мне об этом рассказывали?
Не просто хорошо, а блестяще. Александра припомнила первый бал, на котором была не гостьей, а хозяйкой. Как же она волновалась! Тогда был совсем другой дом, и вполовину не такой красивый, как этот, и графиня почти для всех была ещё «Сашенька Нарышкина… да-да, конечно, Воронцова-Дашкова, жена Ивана Илларионовича». Граф по-доброму смеялся над ней, бегавшей по особняку и проверявшей каждую мелочь, а накануне бала едва ли не силой увёл юную жену прочь от заканчивавших последние приготовления слуг и, похвалив за рвение, строго приказал больше так не делать. Припомнила Саша и то, как замерло сердце, когда она подошла к зеркалу, перед тем как идти рука об руку с мужем встречать гостей. Господи, какая же она была миленькая и смешная во взрослом бальном платье, как трогательно выпирали из блестящего атласа плечи и ключицы, как испуганно и восторженно блестели глаза! Всё было тонкое и совершенно девичье, нисколько не женское и мягкое… А потом всё стало легко и просто, ведь лакеи в белых и голубых ливреях чинно стояли по обеим сторонам лестницы, во взгляде Ивана Илларионовича читалось спокойное довольство, и гости не могли, не хотели скрыть восхищение, стоило им только взглянуть на хозяев и роскошно убранный особняк. И музыка, какая же прекрасная была в тот вечер музыка! Александра танцевала как никогда раньше, как принцессы из старой сказки, что к окончанию бала истрепали свои чудесные башмачки, а с каждым новым шагом, с каждой нотой всё ярче становилась горделивая радость: да, это я, я нынче лучшая, и это моим счастьем полнятся ваши сердца!
Саша заулыбалась тихой, медленной улыбкой, которую брат Лев в минуты благодушия сравнивал с улыбкой их прабабки Екатерины Александровны, не забывая прибавить, что для справедливости следовало бы вычесть из облика сестры лукавые ямочки на щеках и смеющиеся глаза. Портрет кисти Аргунова бережно хранился у дядюшки Александра Яковлевича, и, изредка приезжая к родственнику, графиня Воронцова-Дашкова не могла отказать себе в удовольствии снова полюбоваться прекрасной картиной и изображённой на холсте женщиной редкой прелести, от которой она унаследовала не только эту особенную улыбку, но и умение мягко, загадочно смотреть на собеседника.
– Прошу прощения, я задумалась, – очнулась она от размышлений. – Мишенька, друг мой, что тебе за беда от того, что в этом доме роняют сундуки? – в подтверждение слов Александры из-за дверей донёсся грохот, но лицо женщины осталось таким же безмятежным. Если только это был маскарадный костюм… О, только бы это был не он! – Да, причина этой суеты – мой отъезд в Двугорское. Надеюсь, там будет достаточно приятных людей, чтобы развеяться и не облениться вконец: сегодня даже раздавать указания на время моего отсутствия кажется утомительным, а дотошность Риччи хуже въедливости иных немцев… Признавайся, что ты сказал ему на этот раз? Может, мне сбежать из дома раньше намеченного срока, чтобы не смотреть в полные обиды глаза, или вовсе начать прятать Риччи?
Александра рассмеялась и склонила голову к левому плечу. 

Отредактировано Александра Воронцова (2014-02-22 13:22:08)

– Ах, Миша, твоими бы устами, – Александра вовремя приглушила зазвеневшую в голосе тоску. Ещё даже вещи не собрала, а уже так тягостно на душе! Словно насовсем уезжаю, прости, Господи… Дуться Ирина умела, как никто другой, и если первые три дня Саша только посмеивалась и целовала нахмуренный лоб, невзирая на сопротивление, то потом стала сердиться, а нынче и вовсе приуныла. С чего, ну, с чего её маленькая сердитая прелесть так обиделась? И ведь не на отца, хотя графская чета вернулась в столицу в одном экипаже, а к детям Александра Кирилловна прибежала почти сразу, только скинула на руки лакею манто да переобулась в домашние туфли. В детской к той минуте уже сгущались тучи, и мать встретили радостными возгласами и гневными слезами.
– Смею надеяться, что мой покорный друг, – иронии, которой Саша подчеркнула покорность графа, хватило бы на целый час разговора с другим человеком. – Не будет возражать против моей компании. Нет-нет, даже не вздумай вообразить, что я жду появления у своих ног второй тени. Я всего лишь хочу сказать, что и ты можешь всегда на меня рассчитывать. Впрочем, сомневаюсь, чтобы Михаилу Сергеевичу Карницкому было известно, что такое скука…
Двери бесшумно повернулись на хорошо смазанных петлях, и в гостиную важно вплыл чайный поднос, слишком значительный, чтобы за ним можно было разглядеть недовольное лицо мажордома. Александра ожидала чего-то подобного и, едва Риччи избавился от своей ноши, грозно свела брови, приказывая немедленно уйти. Ей было откровенно неприятно то, что за время отсутствия прислуга в доме настолько распустилась, и даже Риччи выходил из комнаты нарочито неспешно, словно бы ставя под сомнение решение хозяйки. Нет, непременно нужно поговорить с Иваном… Саша коснулась переносицы, проверяя, не осталось ли на ней морщинок, придающих ей донельзя забавный вид, и принялась разливать чай. Ей всегда нравилось это маленькое таинство, маленькое женское волшебство, хотя самый вкусный чай она пила ещё в детстве, когда они всей семьёй уезжали из России, и заваривал его старик-смотритель с выцветшими, смеющимися глазами под кустистыми седыми бровями.
– Испанки? Как интересно, – она подала Мише чашку и вновь устроилась рядом, совершенно против правил приличия обнимая фарфоровый шедевр обеими ладонями. – И хорошо, что Вяземские будут, я скучала по ним. Жаль, что я ещё не знакома с Денисом Алексеевичем… Что он за человек, Миша? Катенька уверяет, что он чудо, но так говорит о своём брате каждая сестра, было бы странно услышать что-то иное.

- Зайцы, и лисы, и волки, и медведи, - подхватила Саша, с некоторой тревогой глядя на друга, чьё бесстрашие, кажется, сослужило ему дурную службу. Пить горячий чай залпом - ай-ай-ай, Карницкий, разве можно так неосторожно? Впрочем, его гримаса успокоила женщину: не так всё и страшно, должно быть, если Миша сидит с видом куда более благостным, чем она ожидала и боялась узреть. А ведь мог бы смотреть исподлобья, смаргивая невольно выступившие слёзы, и безмолвно молить о помощи. Кажется, нынче на десерт будет мороженое, надо бы уговорить Мишу остаться и полакомиться лекарством... Александра Кирилловна вновь взялась за чайник, ловко управляясь с чужой чашкой, пока друг взялся восхвалять брата Катеньки. Редкое единодушие, которое проявляли в оценке молодого Бутурлина совершенно разные люди, не могло не радовать, и женщина прогнала те немногие крохи волнения, которые вызывала в ней необходимость так скоро покидать Петербург и знакомиться с новыми людьми. Чашка вновь заняла положенное место перед вдохновенно говорящим Карницким, а графиня, внимательно слушая, прихватила из вазочки сушёную вишню - лакомство отнюдь не изысканное, но очень её любимое. Нет, графиню Воронцову-Дашкову нисколько не трогало чьё-то неодобрение, но дружить с одним, а враждовать с другим, при том что оба её знакомых души не чаяли друг в друге, она терпеть не могла. Присутствие человека приятного в таком случае означает непременную встречу с тем, кого не очень хочется видеть, а избегать его приходится, принося в жертву радость общения с тем или иным знакомым. Оттого-то Саша хотела понравиться брату Катеньки и всей душой полюбить его, оказавшегося другом и её друзей.
Разговор постепенно свернул на описание бала и иных событий, что были пропущены Александрой. Немножко слухов, немножко понятных только им двоим шуток, немножко гипотез, своей лёгкостью и несерьёзностью похожих на воздушные замки, и ни капли злословия. Когда все безопасные темы были исчерпаны, Саша откинулась на спинку дивана и, чуть понизив голос, молвила:
- Миша, пора и честь знать. Немедленно признавайся, что стряслось, если ты явился сюда, не дотерпев до Двугорского и не решившись доверить дело бумаге.
Конечно, Карницкий мог явиться в дом на Английской набережной просто так, исключительно ради того, чтобы обрадовать её и позлить Риччи. Это нисколько не удивило бы графиню, благо, она и сама порой грешила визитами к другу исключительно ради тёплых и не слишком серьёзных бесед, порой рискуя высказать мнение о той или иной умной книге, что тайком таскала из библиотеки мужа. Но бывало и так, что Миша приезжал чернее тучи, и всей лёгкости, всей беззаботности, всего света, какой только был в Саше, едва хватало, чтобы перед ней вновь предстал её дорогой друг, чья ироничная улыбка сводила с ума не только трепетных барышень, но и чрезвычайно раздражала не слишком уверенных в себе и своих словах мужчин: кто разберёт, смеётся молодой граф или говорит всерьёз?

- Не наговаривай! - Александра немедленно бросилась на защиту своего верного мажордома. - Риччи - один из самых честных и открытых людей, что я когда-либо видела!
Конечно, с "открытым" Саша хватила лишнего. Столь хорошо вышколенный, что превосходные, могущие вызвать зависть у иных представителей благородного сословия манеры уже давно стали его сутью, Риччи был похож не то на закрытую книгу, не то на запертый сундук. Немолодой итальянец с седеющими висками, восхищавший даже Её Величество, порой умел так взглянуть на графиню, что Александра Кирилловна едва сдерживалась, чтобы не опустить глаза, признавая за слугой право не одобрять её поступки и поведение. Но - сдерживалась и только краснела от стыда и неприятного чувства, которое следовало бы назвать злостью, будь оно в десятки раз сильнее. Немногословный и очень красноречивый, слуга и наставник, почти приятель, почти волшебник, Риччи по праву занимал особое место в доме Воронцовых-Дашковых, и графиня, хоть и позволяла Карницкому выводить его из себя, но никогда не допускала, чтобы между ними случились какие-то серьёзные размолвки, обиды, а то и вражда. Такой друг и такой мажордом были в Петербурге на вес золота, и Александра не могла пожертвовать кем-то ради удовольствия другого.
Когда Миша заговорил о своей тяжкой судьбе, левая бровь женщины непроизвольно выгнулась, едва-едва не приняв знак вопроса. Слишком уж необычны и неожиданны оказались жалобы - кто бы мог подумать, что Карницкий вдруг начнёт стенать о судьбе завидного холостяка? Впрочем, Саша была достаточно умна, чтобы понимать: завидным женихам завидовать как раз не стоит, их, бедняжек, стоит жалеть - но только очень тихо и изредка, дабы не вызвать у них недоумения, а у своего пола - неприязни. Некоторые господа на светских раутах выглядят так, будто слушают не весёлые разговоры, а зачитываемый им смертный приговор - ни улыбки, ни оживления в лице, ни свободы манер, один лишь страх в глазах, неприязнь к собравшимся и готовность в любое мгновение сбежать прочь... да хоть и через окно! Лучшие женихи России, тяготящиеся своими титулами и богатством так явно, что хочется добить несчастных, избавляя их от мучений. И ведь добивают! Александра в душе противилась охоте на женихов, которую тактично обзывали ярмаркой невест, и очень гордилась тем, что в своё время не имела к ней никакого отношения. Иван Илларионович сделал выбор, когда Сашенька Нарышкина ещё не выезжала и вообще находилась вне пределов империи, а потому и дочери своей графиня исподволь внушала мысль о том, что сохранение достоинства есть первейшая и важнейшая из добродетелей, необходимых для признания в свете.
- И что, была ли среди приглашённых на вечер хоть одна прелестная барышня, пленившая твоё сердце? - По тону Карницкого было ясно, что такой не было, но удержаться от лукавой улыбки Саша не смогла. - Впрочем, чему же ты удивляешься? Наши отцы и матери всегда мечтают взять на руки внуков, чтобы гордо сказать: "Наша порода!", хотя какая порода может быть в мирно спящем или, паче чаяния, кричащем от испуга младенце? - Александра пожала плечами. - Ты уже не мальчик, Миша. Мне даже удивительно, что всё началось так поздно, - Хотя Анна могла бы и смолчать, Миша обязательно отплатит ей тем же. - И когда закончится, решать тебе, ибо к алтарю придётся идти не кому-нибудь, а именно Михаилу Сергеевичу Карницкому. Иван Илларионович женился в сорок три года, так что у тебя, дорогой друг, времени предостаточно... Позволь один совет? Коли уж пойдёшь под венец на пятом десятке, не бери в жёны девочку шестнадцати лет. Из этого редко выходит что-нибудь путное.
При последних словах улыбка окончательно сошла с губ Александры Кирилловны. Нет, ей было грешно жаловаться на мужа и брак в целом, но всё же... Мечтательная женственность, свойственная всякой дочери Евы, порой брала верх над душевным спокойствием графини Воронцовой-Дашковой и вносила разлад в её спокойную и весёлую жизнь. По-своему любимая и по-своему любящая, она никак не могла смириться с тем, что любовь - живая, горячая, настоящая - для неё невозможна. Саша прекрасно понимала, что все её увлечения есть ни что иное как попустительство со стороны мужа, знающего, что чего-то действительно опасного для своего и его имени Александра Кирилловна не позволит. Бывало, о ней сплетничали, но никто не знал наверняка, а когда знали, то предпочитали молчать, ибо знанию никто не находил подтверждения в поведении графини или того, кто заслужил её благосклонность. А ведь Саше очень повезло: ей оказалось достаточно родить наследника и на том всякие проявления чувств, выходящие за рамки дружеской привязанности, прекратились. Нет, совершенно точно: ей очень повезло оказаться женой Ивана Илларионовича.
- Зачем же губить, Миша? Я что же, Артемида, а этот воздыхатель - Актеон? - Александра улыбалась, но несколько натянуто, предчувствуя несколько неприятных минут, потому что никого из своих поклонников, которые могли бы требовать от Карницкого передать ей письмо, она видеть не желала. Вложенная в руку бумага немилосердно жгла пальцы и, извинившись, она поднялась и отошла к окну, забыв о том, что Михаил преувеличенно внимательно рассматривает опустевшую чашку.
"Графине Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой, лично в руки. Монго Столыпин"
Правду говорят, что от любви люди глупеют. К чему был этот полный титул, к чему обязывающая к излишнему любопытству приписка, к чему, в конце концов, имя, дозволенное лишь друзьям? Хаос и бессмыслица, иллюстрировавшие чувства, которые должны были владеть Алексеем после их расставания. И само письмо - всего лишь известие о желании издать сочинения покойного друга в Париже, но обрамлённое страстными признаниями, обвинениями, мольбами. Не сразу поймёшь, что же на самом деле он хотел сказать: то ли просил взглянуть на французский перевод "Героя нашего времени", то ли просто нашёл повод написать Александре любовное письмо так, чтобы она не отправила его в камин сию же минуту. Она вздохнула, складывая бумагу. "Я буду весьма строг..." Мише не придётся судить за то, что уже давно отжило и отгорело, пусть Саше и продолжают исправно доносить о мучениях Столыпина. Алексею было мало всего: щедрая душа, он и от остальных требовал той же открытости, той же смелости - по крайней мере, в любви. Но он был - Алексей Аркадьевич Столыпин, а она - сама графиня Воронцова-Дашкова, и, не в силах смириться с нежным безразличием и дружеским расположением, Монго изводил себя любовью к ней, уже успевшей увлечься другим. Есть женщины, что верны своей неверности, а я не могу быть верной без чувств и вопреки своим желаниям. Отчего?..
- Благодарю, мой друг, - чопорно произнесла Саша. Волнение выдавали только яркий румянец да чуть участившееся дыхание. - Не буду мучить тебя обязанностями почтальона, не надо бояться. Если твой друг окажется нетерпелив, скажи, что ответ будет позже.
Спрятав письмо под одну из бронзовых статуэток, стоявших на каминной полке, женщина вновь устроилась на краешке дивана и, выбрав в вазочке с конфетами самую вкусную на вид, принялась осторожно разворачивать шуршащий фантик.