В Петербурге в этот тихий февральский вечер установилась необычайно теплая погода. Метель, терзавшая город три дня кряду, наконец оставила свою жертву; да и лютый зимний мороз ненадолго отступил. И жителям северной столицы начало казаться, будто откуда-то доносится легкое, едва заметное дыхание весны. Конечно, это была всего лишь иллюзия – настоящая весна в сей суровой местности наступала не раньше конца апреля – но как приятно было тешить себя подобной иллюзией! Тешить – и наносить визиты друзьям, благо, погода позволяла.
Чем не преминули воспользоваться Катерина Бутурлина и её старший брат. Катишь, по долгу службы пропадавшая во дворце, не была полностью в курсе того, что происходило нынче в семье Дениса. Какая-то ушлая кошка черной (или какой другой?) масти явно пробежала между поручиком и его любимой - как думала Катерина - супругой. Дело усугублялось тем, что Ольга была беременна и должна была вот-вот разрешиться от бремени; следовательно, появляться на людях ей было фактически запрещено. А Денис, к вящему неудовольствию Кати, не стремился проводить много времени подле жены. Сестра скрепя сердце приняла его предложение потратить ее выходной на поездку на вечер к баронессе де Фуа. Катишь всю дорогу, пока они тряслись в карете, пыталась усовестить брата насчет его поведения по отношению к Оленьке, но натыкалась лишь на холодные взгляды да глупые отговорки. В конце концов, после одного, крайне резкого огрызания, девушка насупилась и отвернулась от Дениса, твердо дав себе слово не заговаривать с ним весь вечер.
Обещание Катя легко сдержала. В салоне у баронессы, как и всегда, собралось огромное количество народа – фрейлине было с кем пообщаться. Катеньке потому и нравились вечера у этой моложавой быстроглазой француженки: в ее доме каждый мог  найти  себе собеседника по душе. Конечно, Катишь понимала, что среди всех вертящихся возле баронессы людей немало и тех, чье прошлое принято называть «темным», а настоящее «несколько неопределенным». Но именно это и придавало пикантность вечерам у де Фуа: соседство выходцев из высшего света с теми, кто предпочитал себя ни к какому свету не относить, скрывая свое истинное лицо под завесой мрака.
Хорошо или плохо, но подобных незнакомцев сегодня у баронессы не оказалось. Напротив, присутствовало несколько знакомых лиц, например, граф Шувалов, с которым Катенька и Денис тепло поздоровались и немного пообщались. Впрочем, вскоре девушка поотстала от господ и пошла бродить по гостиной. Она с самого начала вечера находилась в непонятном для себя, взвинченном состоянии.  Дабы отвлечь самое себя, Катишь завела беседу с кузиной баронессы, бледной и тихой, но необычайно милой девочкой лет семнадцати. Но, несмотря на свой приятный характер, дитя это не могло надолго занять непоседливую Катерину. Та украдкой начала озираться по сторонам.
Внезапно, взгляд графини привлекло странное движение возле двери для слуг. Какой-то мальчишка - кажется, он прислуживал сыну баронессы - просунулся в помещение и подавал ей, Катерине, знаки! Испытывая непреодолимое желание протереть глаза от удивления, девушка внимательно взглянула на мальчика еще раз и поняла: она не ошиблась. Тот действительно вертел головой и многозначительно поводил глазами из стороны в сторону; а еще показывал зажатую в кулачке бумагу…записку?! Да, возможно записку!
Племянницу баронессы отвлек разговором какой-то молодой человек; Катишь благодарно глянув на него, вскочила и, подобрав юбки, чинно проследовала к двери, будто бы намереваясь пройти к стоявшим неподалеку клавикордам. Маневр удался: мальчик, когда графиня проходила мимо него, кашлянул.
- Мадмазель, вам просили передать, - скороговоркой выпалил мальчонка и тут же сунул ей в руки помятый кусок бумаги. Катишь в немом изумлении уставилась на записку; затем вздохнула.
- От кого это? – успела спросить она, но, когда подняла глаза от записки, мальчика и след простыл. Сердце Катишь забилось, затрепыхалось! Вглядываясь в ровную вязь мелких буковок, девушка воображала, что почерк отправителя ей знаком; что вот сейчас, она выйдет в темный, холодный сад, подойдет к тому, кто послал ей эту депешу; он возьмет ее за руку и…дальше мысли девушки заходить отказывались. Лишь перед мысленным взором её, отчего-то, вставали печальные хризолитовые глаза. И как бы ни была безумна надежда на то, чтобы увидеть их вблизи еще раз, Катерина вдруг, встрепенувшись, сжала письмо в кулаке и мысленно воскликнула: «Иду! Иду, куда угодно».
Она едва не произнесла это вслух. Вздрогнув, словно от внезапного порыва ветра, девушка осторожно оглянулась по сторонам, разворачивая веер и делая несколько медленных, плавных взмахов – так она пыталась успокоить собственные взвившиеся нервы. Слава Богу, никто не заметил её волнения и замешательства. Молодежь решила организовать танцы; племянницу баронессы усадили за клавикорды, и та уже наколдовывала своими тонкими пальчиками первые волшебные звуки задорного контрданса. В образовавшейся веселой суматохе никто и не обратил внимание на то, как выскользнула из гостиной маленькая девичья фигурка.
Быстрым шагом, почти бегом, Катерина добралась до прихожей и приказала подать себе шубку. Затем, совершенно не волнуясь о произведенном на несчастного слугу впечатлении, графинечка вновь взбежала по лестнице на второй этаж, споро преодолела расстояние до выхода в сад и бесшумно, подобно легкой тени, просочилась в открытую дверь, не забыв, впрочем, плотно притворить ее за собою.
Темнота на улице стояла такая, что хоть глаз коли. С черного неба сыпались крупные снежинки, и Катишь почти сразу почувствовала, как ее голову укрывает холодное снежное одеяло. Девушка поежилась, переступив с ноги на ногу. Скрип снега отрезвил Катишь. Она встряхнула головой и храбро двинулась по тропинке между деревьями, что вилась подобно черной змейке, уводя молодую фрейлину прочь от дома, от знакомых и веселых лиц, от каминного тепла. Впрочем, Катенька была свято уверена в том, что знает, кто ждет ее в конце этой тропки, и была готова пожертвовать всем ради него. Почему  столь железная уверенность, не подкрепленная, не обоснованная абсолютно ничем, вдруг образовалась в её прелестной взбалмошной головке? Никто, даже сама девушка, не смогла бы внятно ответить на этот вопрос. Ей  и не хотелось сейчас ни задавать себе вопросы, ни, тем более, отвечать на них.
Чьи-то шаги; тяжелые и размеренные, не те, которые она ожидала услышать, нарушили тишину спящего спокойным зимним сном сада. Катерина резко остановилась и обернулась. Только сейчас до нее дошло, каким безумием явился этот её побег на свидание неизвестно к кому! Порыв ветра по-настоящему теперь ударил в побледневшее лицо девушки. Бешеный страх вдруг пронзил её сердце, парализовал, лишил возможности двигаться.
- Боже мой, кто здесь? – только и сумела выдохнуть она, только сейчас понимая, что натворила.[AVA]http://s4.uploads.ru/GJ9Id.png[/AVA]

Отредактировано Екатерина Бутурлина (2015-05-15 19:52:13)

О, какого бога стоило призывать на помощь? Кого, кроме себя самой, винить во всём? Катишь, застывшая как мраморная статуя посреди сада, чувствовала, как её, словно змеи, обвили чьи-то незнакомые руки. Эти объятия дышали болью, кровью и смертью. Сердце девушки пропустило удар – и заколотилось от ужаса, словно птичка, бьющаяся о стенки клетки в неистовом желании вырваться на волю. Перед её глазами что-то блеснуло – что-то стальное, похожее на огромный блестящий нож  – и девушка только сейчас в полной мере осознала, что навлекла на себя. Одна-единственная мысль пронеслась в её воспаленном мозгу:
«Бежать!»
«Бежать!»
И, движимая не разумом, но инстинктом; подгоняемая безумным, животным страхом - верным спутником человечества с доисторических времен - она рванулась  вперед. Рванулась, вложив в этот отчаянный рывок все свои силы – столь жалкие в сравнении с силами её преследователя. Тяжелая ткань платья громко затрещала, но – о чудо! – жуткое чудовище всё же выпустило глупую красавицу из своих когтей! Правда, не потому, что испугалось или оробело – разве могло оробеть исчадие ада? Нет, оно всего лишь облизнулось в предвкушении интересной охоты и двинулось следом за своей несчастной жертвой.
Понятно, что ни о чем таком Катишь не думала. Ведь перед ней забрезжила надежда на спасение – пусть и призрачная, но такая манящая! Опьяняющая радость ударила горячей волной в голову девушки и та, легко подхватив юбки, кинулась по направлению к покинутому ею дому. Ноги её оскальзывались, проваливались в глубокий снег. Катишь задыхалась в туго затянутом корсете и жарко молилась про себя: только бы успеть, только бы добежать!
- Помогите! – крикнула фрейлина. – Помогите!
Её уже не заботили условности и приличия – лишь бы сохранить жизнь, лишь бы еще раз увидеть всех дорогих и близких её сердцу, покаяться и припасть к материнским коленям, попросив прощения за своеволие и глупость! Но, этим безумным чаяниям не суждено было свершиться. Чудовище всё уже решило за неё. Сделав лишь полтора десятка быстрых шагов, преследователь все-таки нагнал девушку.
- Нет! Помогите! – ещё раз успела крикнуть Катя прежде, чем холодная и безжалостная рука крепко зажала ей рот. И в следующую же секунду что-то холодное и острое, легко распоров ткань лифа и пройдя сквозь пластины корсета, коснулось кожи девушки. От ужаса Катя закричала так громко, как только могла, но вместо дикого вопля у неё вышло лишь невнятное мычание. И сразу же грудь девушки пронзила немыслимая, невероятная боль. Ничто похожее Катерине еще не приходилось испытывать. Эта жаркая, и в то же время, ледяная боль была столь невыносима, что Катя почти ослепла. Хотя, крепкое её тело ещё держалось на грани вечного сна и зыбкой, кошмарной яви, сознание постепенно стало покидать девушку, даря ей утешение и непреходящее  успокоение, погружая в спасительную, неведомую темноту.[AVA]http://s4.uploads.ru/GJ9Id.png[/AVA]

М.

Когда Она вырвалась из его рук, ему стало смешно. Эта игра повторялась раз за разом и никогда не надоедала им. Сколько раз он ловил Её в жадные объятия, сколько раз Она дрожала в его руках, изнемогая от страсти? Он сбился со счёта. И как можно было оставаться хладнокровным, чувствуя Её в своих руках, когда от близости и предвкушения мутился рассудок? Зная, чему именно сейчас суждено случиться? А в том, как сомкнулись на ткани роскошного - надетого специально ради встречи с ним - платья, было столько лукавства и соблазна, что удержать его на месте не смог бы и прямой Её приказ.
Сердце колотилось как сумасшедшее: на мгновение ему показалось, что Она вновь его оставит. Ослепнув от призрачной угрозы, он бросился следом, не помня себя от ещё не случившегося горя. И только когда объятия вновь сомкнулись на тонкой талии, гибкой и тёплой, несмотря на укрывающую Её заледеневшую накидку, он смог вздохнуть спокойно. Теперь можно было говорить с Ней, твердить одно-единственное слово, ловя эхо в затихающем бурлении Её крови, и он выпустил на волю всё, что терзало и жгло его долгие годы.
Люблю.
Стальной блеск погас, словно потухшая под порывом ветра свеча. Спокойными, твёрдыми пальцами он чувствовал дрожь нежной плоти, и забытое умиротворение наполняло его душу. Ещё мгновение назад лёгкая, как мечта, Она слабела, тяжелея в его руках, спускаясь со своего пьедестала, превращаясь из богини в ту, что сама повинуется богам. И единственным богом, конечно же, был он. Он любил её, любил своё непутёвое дитя, и прощал, как прощают только любимых, крепче смыкая пальцы на рукояти ножа. Редкостный багряный отлив был истинной радостью для Него, утомлённого долгой охотой, и увлажнившиеся от обретённого счастья глаза ещё никогда не видели ничего красивее чёрных капель, бесшумно ложащихся в белое.
Он не видел того, кто посмел нарушить воссоединение возлюбленных. Ждать оставалось недолго, но именно в эти волшебные мгновения Он был беззащитен, заворожённый творением рук своих, и Его враг не замедлил этим воспользоваться. Он даже не успел удивиться тому, с какой силой его отшвырнуло в сторону. Из лёгких выбило воздух, на лицо обрушился удар, и он вслепую махнул ножом, толком не понимая, что происходит. Но неутолённая жажда гнала его к женщине в истерзанном шагами снегу, женщине с мягкими тёмными волосами, ласкающими пальцы, с глазами, убаюкивающими тоску непроглядной глубиной любви, женщине, что никогда не оставляла его. Звериная нежность, смешанная с отчаянием, лишала его последних крох могущества, делала уязвимым и слабым. Он опоздал на какие-то доли мгновения, а потом мир взорвался болью, делающейся поистине невыносимой с тем, как разум с издевательской медлительностью захватывало осознание произошедшего. И он обратился в бегство, в мгновение ока позабыв о разыгравшейся в саду госпожи баронессы драме.

Отредактировано Venatus Magister (2015-11-21 19:25:42)

М.

Он оставил Её. Оставил на поругание тем, кто не был достоин топтать ту же землю, что и Она. Оставил, хотя должен был сделать всё, чтобы Она не досталась другим. Бесчестные и жестокие, они уже разлучили их однажды, и сегодня всё повторилось. Оскользнувшись на мостовой, он долго не мог подняться, содрогаясь от слёз. Во рту было солоно, разбитую губу жгло от снега, но всё было безразлично. Из носа, никак не унимаясь, текла кровь, и, забывшись, он вытер её тыльной стороной ладони. Боль сделалась невыносимой, и он не смог сдержать крика, прижимая к себе искалеченную кисть.
Баюкая руки на груди, он тихо стонал, чувствуя, как кусают холёную кожу порывы ветра с залива. Неестественно вывернутые пальцы белели на тёмной ткани, чудовищным маяком освещая ему дорогу в темноту. В настоящую темноту, где не будет ничего, что он любил. В один миг он лишился всего - Её, себя, целого мира, который отныне останется для него лишь мучительным воспоминанием. Отныне - только призраки. Он зашёлся хриплым, безумным смехом: не узнав своего врага, он, тем не менее, был вынужден признать, что тот знал его прекрасно. Враг действовал виртуозно, и само это слово отозвалось острой душевной болью. Виртуозно сломанные пальцы, надо же! И больше - никогда - бумаги. Угля. Матовой кости и блестящего лака. Тёплого от прикосновения дерева. Душистых локонов, падающих на лицо так, что он задыхается от горя и счастья. Нежной выпуклости чуть синеватых висков. Тонких пальцев, ловящих его руки в замок, от которого он не хочет освобождаться. Никогда. Никогда.
У него едва достало сил пинать проклятую дверь до тех пор, пока спящий на ходу слуга наконец не открыл её. Ввалившись внутрь, в тепло своего дома, и едва не ослепнув от света тлеющей лучины, он не понимал, что происходит. Кто-то стянул с плеч пальто, кто-то заботливо провёл по широкой лестнице наверх, кто-то принёс медный таз, над которым клубился пар. Они были безликими, безымянными, и только это спасло их от расправы, когда мокрая тряпка легла на руки. Он закричал, попытался вырваться, но тщетно. Плечи сдавили, будто нарочно сжав там, где уже собрались расцвести синяки, и снова принялись оттирать с изуродованных пальцев грязь.
Дверь распахнулась. Метнувшуюся к нему жену пытались удержать, успокоить, образумить, но, маленькая и хрупкая, она оказалась сильнее их всех. Белая и золотая, она растолкала прислугу и бросилась к нему. От звуков её голоса, похожего на ветку сирени и серебряный колокольчик одновременно, стало ещё больнее.
- Matka Boska... Серёжа! Серёжа, что с тобой?
И он разрыдался в голос, уронив изувеченные руки в нежные, мягкие ладони Катаржины.

Желание разбить себе голову было тем сильнее, чем чаще Сергей замечал, во что превратились его руки. Лубок скрывал кисть, но был бессилен против памяти о неестественно вывернутых пальцах. Боль не оставляла его ни на мгновение, но именно понимание делало существование поистине невыносимым. Доктор, желая поддержать его, заговорил о Грибоедове, но никакого утешения не вышло: наоборот, Ромодановский вышел из себя. Овладевшее им бешенство выплеснулось на этого румяного и беззаботного человека, чьи пухлые руки были раздражающе здоровы и послушны ему. А когда на третий день кисти стали мерзко ныть, князь едва не взвыл от отчаяния, и никакие уговоры, никакие заверения в том, что кости срастаются и вскоре всё станет по-прежнему, не могли его переубедить.
Тьма захватила все его чувства. С рассветом она становилась полупрозрачной, но тяжёлые шторы, которые Ромодановский запретил открывать, скрадывали детали, делая знакомую до последнего узора на обоях комнату чужой и неуютной. В кабинете отчётливо пахло могилой и лилиями, что, впрочем, было одно и то же, и горькое лекарство, вопреки строгому наказу врача смешанное с терпким вином, обволакивало рот, как злые, отчаянные слова, которые он в запале наговорил Иде в их последнюю встречу. Тишина в доме тоже была чёрной, обречённой, и он готов был постыдно скулить, лишь бы прервать эту пытку, но рояль молчал, и Катаржина тактично избегала тревожить супруга звуками любимого инструмента. Пальцы же не чувствовали ничего, кроме боли, и отсутствие на столе грифеля и бумаги не приносило облегчения. Несомненно, Сергей попытался бы точно выяснить, насколько плохи его дела, но одно дело - знать, что не можешь удержать в руках грифель, и совершенно другое - только догадываться и позволять надежде отравлять каждый прожитый миг.
С самого утра его терзало смутное, неопределённое чувство, поразительно неприятное, но не поддающееся истолкованию. Он не спал третий день, лишь изредка затихая в кресле, пока от тяжести склонившейся на грудь головы не начинало ломить шею. Сергей просыпался в ужасе: неужели и её сломали? Ощупав её, он успокаивался, но клочки колючей щетины опять и опять ранили кончики уцелевших пальцев, и наконец князь потребовал воды для бритья. А после - одеваться и закладывать лошадей, ни слова не говоря Екатерине Владиславовне: ни к чему ей, утомившейся слезами и беспокойством о здоровье мужа, знать о его делах.
Приехав по нужному адресу, Сергей не спешил покидать экипаж. Не стоило ему приезжать. Бутурлины сегодня никого не принимают, с Антониной Денисовной поговорить нельзя, да и маска светского шута не к месту. Сетовать на обледеневшие ступени крыльца и стоически переносить неискреннее сочувствие тоже не хотелось. Но для чего он вообще приехал? Чего хотел, если прекрасно отдавал отчёт в своих действиях, не понимая лишь, почему его так сюда тянуло? И зачем тогда не велел найти извозчика, а демонстрировал всему Петербургу свой экипаж? Князь в замешательстве постукивал свободными от лубка пальцами, решаясь, и всё-таки выбрался наружу. Он только оставит карточку. Прямоугольник дорогой, плотной бумаги с его именем и девственно-чистой оборотной стороной. У него не хватит сил выразить всю меру сожаления произошедшим - или не произошедшим? - но Бутурлины поймут.

Очень осторожно, изо всех сил стараясь не размахивать руками и всё-таки делая это, Сергей выбрался из экипажа. За ночь насыпало снега, но здесь, у Бутурлиных, о нём напоминали только следы лопаты дворника и редкие пятна наледи, которую Ромодановский обходил десятой дорогой, не доверяя ни своей сомнительной ловкости, ни усердию чужих крепостных.  Стоило взойти на низкое, в пять широких ступеней крыльцо, как парадная дверь распахнулась. Швейцар с поклоном пропустил его внутрь, почтительно выслушал и с сожалением сообщил, что никого из хозяев видеть нельзя.
- Не принимают-с, - на что Сергей удовлетворённо кивнул. Другого он и не ждал, а потому протянул руку и вручил швейцару трость.
- Тогда передай на словах, что я справлялся о здоровье Екатерины Алексеевны.
Морщась от неудобства, он медленно полез в карман жилета за карточкой. Старательно оберегая повреждённые пальцы, он кое-как подцепил чуть шершавый картон, но князя ждал подвох: вместо одной карточки в его руках оказался целый ворох, немедленно разлетевшийся вокруг. Белые прямоугольники устлали когда-то до блеска вымытый, а сейчас покрытый лужами грязной воды, натёкшей с обуви Ромодавновского, пол. Швейцар скосил глаза, но не спешил гнуть спину, и раздражение с явным привкусом уксуса выплеснулось и зашипело, как змея.
- Помогай, что смотришь?!
Звук шагов был едва различим. Сергей подспудно ожидал, что к нему всё-таки выйдут хозяева дома, но глазам предстал тот единственный, кто мог быть в эти дни вхож в дом Бутурлиных. Ромодановский удивился не встрече с ним, а тому, кем оказался человек, отобравший у князя и горе, и восторг. Да ещё, может быть, тому, что остро отточенное лезвие оставило след не где-нибудь, а на, в общем-то, достаточно привлекательном лице графа Шувалова, не грозя изуродовать на веки вечные, но способный оставить долгую память и делающий своего обладателя ещё интереснее и живописнее.
- Передай, что спрашивал, - с этими словами Ромодановский забрал трость, холодно улыбнулся Леониду Андреевичу и вышел, позабыв карточки.
Невозможно. Случившегося никогда не должно было произойти… да хотя бы потому, что  вообразить подобное было немыслимо! Вздрагивая от ветра, Сергей сошёл с крыльца, толком не видя расчищенных от снега ступеней уже у самого экипажа услышал, как отворилась дверь дома. В голове мгновенно созрел план, и князь велел кучеру:
- Езжай домой. Будут спрашивать - скажешь, что прогуляться решил.
И, крепко зажав трость под мышкой, Сергей направился к набережной.