Совместно с Леонидом Андреевичем
- Жить, - просто и тихо отозвалась она. - Раскаяться и жить во искупление своего греха. Мы не обретём утерянное, но…
Она пожала плечами, на которых даже не почувствовала тяжести - только тепло - больших ладоней Леонида Андреевича, и отвела взгляд. Сколь много она могла бы рассказать о том, как жить преступнику, чья кара вдвойне, втройне тяжелее не только от наказания, но и от осознания совершённого! Но ровно столько же и хотела бы похоронить навсегда, оставить тайной между собой и Богом, лишь Ему вверяя своё раскаяние, долгие думы и неокрепший дух. Мария Васильевна изведала и счастье, и горе, а теперь надеялась отыскать покой в земной жизни, но не бежала уже за монастырские стены, а заботилась о благе родных и принимала их беспокойство со смирением и благодарностью. Даже нового врача, представившегося Петром Аристарховичем Кременчуговым, и его предписания, которые причиняли изрядное количество неудобств, но оказались весьма эффективными, графиня встречала с растерянной улыбкой, но не сопротивлялась ни словом, ни делом.
Мария осторожно опустила руки, замерла на мгновение, сложив их на колени, и вновь взглянула на Шувалова:
- Вы останетесь на обед, Леонид Андреевич? - Она умышленно спросила его о, казалось бы, сущем пустяке, пробуждая к жизни не утомлённый разум и голодную совесть, а простые телесные потребности, и будто позабыла о прозвучавшем откровении, но наперёд знала, что будет долго и истово молиться за спасение графа. - Я уезжаю завтра, врач распорядился… У меня нет друзей в Петербурге, кроме вас, и, если вы никуда не торопитесь, побудьте сегодня с нами, пожалуйста. Бог весть когда суждено будет вновь свидеться…
Пристально смотря на замолчавшую вдруг Марию Васильевну, Леонид задумался. Когда он был в церкви в последний раз? Когда обращался к Господу не мимоходом, а вдумчиво и серьёзно? Слова графини об исповеди, наконец, догнали его. Прежде граф как-то не сильно верил в это таинство, но сейчас только совет графини Каменской казался единственным спасением. Раскаяние. Настоящее, перед Богом и судом, только так и нельзя было медлить, сегодня же, сейчас же!
В ожидании продолжения столь важного для мужчины разговора взгляд Шувалова сделался яснее и решительнее, но графиня вдруг перевела тему, так, словно боялась продолжить.
Леонид осторожно убрал руки с плеч Марии Васильевны и выпрямился в кресле.
- Признаться, меньше всего мне сейчас хочется есть... Простите.
Шувалов виновато взглянул на женщину, а в груди его между тем вновь затеплилась привычная жизнь и жажда деятельности. Он готов был сам вскочить в седло и поскакать в ближайшую церковь, а затем в отделение. Признаться, признаться во всём! Как он боялся этого до сих пор, но теперь.., после встречи с ней!.. Мужчина встал с кресла и прошёлся по комнате в нетерпении.
- Уезжаете? - Леонид остановился и оглянулся на графиню. - Завтра? Куда?
Мужчина помрачнел и отвернулся. Как же он мог забыть о самочувствии Марии Васильевны? В это мгновение граф стал сам себе ещё омерзительней. Несчастная, она больна, переживает, а он пришёл к ней... Но разве мог не прийти?
Шувалов метнулся к женщине. Руки его едва не коснулись её волос и в неловком жесте снова легли на плечи графини.
- Ох.., Маша, если бы вы знали, сколько сделали для меня сейчас! Я хотел бы остаться, но душа моя просит уйти. У меня нет ни минуты. Во сколько вы уезжаете? Я непременно приеду проститься с вами!
Сколь бы острым ни было сожаление от отказа, настаивать Мария Васильевна не стала. Она не лукавила, называя его своим другом, и действительно хотела бы попрощаться с ним не наспех, а спокойно и тепло, но увещевать его в эту минуту было бессмысленно. Все его чувства пришли в движение, устремились к неизвестной ей цели, и Мария со всё усиливающимся беспокойством смотрела на Шувалова: даже самые благие и искренние душевные порывы могли быть опасны, а она меньше всего на свете желала ему зла. Встав с кресла, Леонид Андреевич помог подняться и ей, сделал несколько решительных шагов по гостиной, ещё не торопясь уйти, но мыслями уже пребывая вне этих стен. И, возможно, именно поэтому Каменская испытала чувство вины от неподдельного изумления в его голосе.
- В Шандау, тамошние воды могут мне помочь... - Она развела руками, сама толком не веря в свои слова. - Всё решилось очень быстро, Николенька сотворил чудо, добившись для нас с тётушкой разрешения на выезд в такой короткий срок…
Граф переменился в одно мгновение, потемнел лицом, но это по-прежнему был тот Леонид Андреевич, что кипел жизнью, а не угасший незнакомец с полными боли глазами - и всё же немного иной. Мария растерянно проследила взглядом за вдруг поднявшейся ладонью Шувалова, будто он хотел коснуться её лица, и медленно, как будто в толще воды, повернула к нему голову:
- Утром, как только рассветёт…
- Утром я буду здесь, - с искренним жаром проговорил Леонид, глядя на графину воскресающим взглядом.
Он взял её ладонь в свою, поднёс к губам и трижды поцеловал.
- Дорогая Мария Васильевна, я был на краю пропасти, а Вы спасли меня. Я знал, что найду рядом с вами утешение. Вы указали мне дорогу, и теперь я ничего не боюсь. Как прежде я был обязан жизнью вашему брату, теперь я и ваш должник, Мария Васильевна. Отныне я буду стоять за ваше счастье. Теперь же мне пора, но завтра утром я буду здесь, чтобы проводить вас, непременно буду!
Бледное лицо графини окрасилось густым маковым румянцем. Ей хотелось вырвать пальцы, но она не смела, робея и боясь обидеть и без того взбудораженного Леонида Андреевича. Три поцелуя знаком благодарности пламенели на её руке, точно выжженное клеймо, а слова… О, куда сильнее, чем разорвать прикосновение, ей хотелось забыть прозвучавшие слова, чтобы избыть тревожное смущение и вновь стать безмятежной. Она теперь почитала покой за величайший дар, а Шувалов в эти короткие минуты внёс столько сумятицы, сколько и вообразить было невозможно. Марии Васильевне оказалось куда спокойнее утешать его, чем слушать похвалы и благодарности в свой адрес, и поэтому она лишь смотрела на него пристально и взволнованно.
- Значит, до свидания, Леонид Андреевич?.. И да хранит вас Господь, - вымолвила она устало, уверенная, что не сделала ничего, и не зная, какой ей надобно совершить поступок и что сказать, чтобы помочь ему по-настоящему и сделать благодарность заслуженной.
Разъединившиеся, опустевшие руки не ощущали ни потери, ни холода. Граф Шувалов с поклоном вышел, и слуги тихо закрыли за ним дверь так, чтобы в натопленные комнаты не пробралось холода. В гостиную, извиняясь, вошла Агаша, караулившая в людской, чтобы передать просьбу тётушки Аршеневской как можно скорее принять участие в каких-то хлопотах со сбором воротничков и манжетов, а Каменская всё стояла посреди комнаты в смятении. Лишь когда горничная, перепугавшись, схватила её за руку, Мария Васильевна сдвинулась с места, но вместо того, чтобы отправиться на зов тётушки, подошла к окну. Леонид Андреевич уже скрылся из виду, и ей оставалось лишь перекрестить отъезжающий экипаж с беззвучным от тяжести губ напутствием.
Остаток дня пролетел незаметно. Возились с последними дорожными сундуками, смеялись и грустили за поздним обедом, пытаясь приободрить друг друга, но не находя правильных слов. Мария Васильевна была тиха, заметно отстранена, что заметили все, а Николенька - о чудо! - даже попытался как-то приободрить её, полагая, что сестра боится дальней дороги и обеспокоена своим здоровьем. Графиня не стала разуверять его и всё старалась улыбаться и не вызывать чрезмерно пристального внимания к себе, наперёд зная, что не уснёт сегодня. Так и вышло: она провела в молитвах всю ночь, прося Господа заступиться за графа Шувалова, своих братьев и всех, кто был ей дорог. За завтраком Каменские старались держаться бодро, но бледный и утомлённый вид виновницы грядущего путешествия вызвал немалое беспокойство у Александра, почти решившего послать за доктором Кременчуговым, но позволившего отговорить себя едва ли не в последний момент.
Наконец, пришло время прощаться. К крепкому дорожному экипажу приторочили все до единого узлы и сундуки, Елизавета Андреевна зычным голосом отдала последние распоряжения, усомниться в тщательнейшем выполнении которых было невозможно, и устроилась на широком сиденье, а Мария Васильевна всё медлила, украдкой поглядывая то в один, то в другой конец безлюдного по раннему времени Невского проспекта. Ей было совестно признаться, что она ждёт, как вот-вот из дымки покажется чья-то фигура, и от тихой радости Мария прозреет, загодя угадывая в неясном силуэте Леонида Андреевича. Но минуты текли одна за другой, и графиня Каменская уже не раз обняла провожающих её братьев, а Шувалов всё не появлялся. Беззвучно вздохнув, она расцеловала Сашу и Николеньку и села рядом с тётушкой. Агаша заботливо накрыла ноги госпожи тёплым пледом, лакей Каменских захлопнул дверцу, и Мария Васильевна вновь, как много лет назад, отправилась прочь от семьи и всего, что случилось с ней за минувшие месяцы. Откинув голову назад, она сомкнула веки, не понимая, отчего на уме всё крутится и крутится оброненная Леонидом Андреевичем фраза: “...я буду стоять за ваше счастье”.
29.02.1844.
Аргус хрипел, стуча по мостовой копытами. Чёрный жеребец летел по улицам Петербурга, пугая прохожих и извозчиков. Леонид гнал коня к дому на Невском, умоляя, чтобы какая-нибудь нелепость вдруг задержала графиню перед отъездом.
Вчера оказалось для Шувалова днём тяжёлых разговоров. Покинув дом Каменских, он немедленно отправился в ближайшую церковь, где неожиданно для самого себя едва ли не с порога обрушил на священника все свои грехи, начиная с разбитой в детстве фарфоровой чашки и заканчивая случившимся убийством. В какой-то момент Леонид вдруг заплакал как ребёнок, с упоением вдыхая запах ладана и таящего воска. Закончив в церкви, с раскрасневшимся от слёз лицом, он направился в отделение, где чистосердечно признался в убийстве князя Ромодановского. Следователь, внимательно выслушав графа, повелел тому отправляться домой и явиться к нему завтра, тем более: «час уже поздний, Вы явно в горячке и вам следует отдохнуть». Неохотно, но, всё же вняв совету, Леонид отправился домой, но не к себе на квартиру, а в имение, имея намерение раскрыться матери и брату, однако добравшись и увидев Елизавету Алексеевну, Шувалов ничего сказать не решился, хотя графиня и заметила непривычную бледность и утомлённость старшего сына.
Обессиленный он уснул мгновенно, стоило голове коснуться подушки. Проснулся же граф сам и обнаружил, что уже идёт шестой час утра.
Каким изысканным слогом бранил Шувалов прислугу, собираясь в дорогу! Он лично грозился выпороть Петрушку, не разбудившего его, Аксинью, замучившую мальчишку за день так, что тот уснул в тот момент, когда надо было поднимать барина и непременно ещё кого-нибудь, кто виноват в череде событий, допустивших это позорное опоздание.
И Леонид погонял, взъерошенный, неумытый, погонял Аргуса в надежде застать Марию Васильевну. Но стоило подъехать к шестьдесят восьмому дому, как стало окончательно понятно, что он не успел. Глупо и нелепо. Чувство досады вдруг оказалось каким-то щемяще болезненным. Тут же в голове выстроились мысли о том, как можно было избежать этого опоздания, и граф даже мотнул головой, отгоняя их, только бы не впадать в накатывающее уныние. Только сейчас Шувалов понял, что весь день и вечер вчера он думал только о ней. Об её самочувствии, о том, как приедет утром с прекрасном букетом и как расскажет о своём покаянии, как вновь посмотрит в её чистые и честные глаза. Кажется, она даже приснилась ему.
Леонид пришпорил Аргуса и тут же придержал в порывистом движении. Изложить на бумаге всё, что чувствует к Марии Васильевне, графу не хватит способностей, хоть он и непременно напишет ей, но стыд жёг сейчас ему уши. "Надо бы зайти к Александру", - решил Леонид, отчего-то всё смотря вдаль улицы. Он слез с коня, подошёл к дому и толкнул дверь, не дожидаясь лакея.
