Оболенский чуть приопустил веки, одним-единственным движением демонстрируя, что извинения приняты, но по губам все же проскользнула еле уловимая одобрительная улыбка. Молодой человек очень быстро сориентировался, а его учтивые слова, прозвучали очень просто и вместе с тем, достойно. Поэтому Евгений продолжил рассказ, словно бы и не прерывался.
- В Баязете была жара, Александр Васильевич. Жара и жажда. Это город-крепость, прилепившийся к каменистой скале посреди бескрайних пологих холмов, из известняка и песчаника. Ни единой травинки на много верст вокруг. В городке - домишки из сырцовых кирпичей, которые лепились по уступам скалы как соты. Всего пара колодцев с отвратительной, солоноватой водой. Внешняя стена - смехотворная преграда, с маленьким, круглым старым фортом где разместилась наша восточная батарея. А наверху - “Новый Форт” - Оболенский прервал свой рассказ, чтобы вновь вдохнуть дым, и усмехнулся - Только не обманывайтесь, корнет. Этот “форт” был - бывший “дворец” некоего Исхак-паши, жившего две сотни лет назад, как нам сказали, и представлял из себя обычный трехэтажный дом с внутренним двориком, мечетью и минаретом. Он служил нам цитаделью, госпиталем, казармой, штабом, короче, всем чем только можно - только вот никакими фортификациями снабжен разумеется не был. Разве что был каменный, в отличие от прочих строений. Хорош форт, верно? - ироническая усмешка стала похожа на гримасу - Когда Паскевич увел бОльшую часть всех сил на Эрзерум, он знал, что оставляет Баязет практически на произвол судьбы. Но выхода у него не было. А турки прекрасно знали, что гарнизона в крепости - едва на две тысячи человек. Они намеревались прорвать линию нашей обороны, и ударить в тыл войскам Паскевича. Баязет был камешком на их пути, который они, зная нашу численность - рассчитывали попросту смести одним ударом.
Он помолчал, и продолжал совсем тихо, словно забыв о слушателях, словно бы не рассказывал, а просто вспоминал вслух.
- От этих бескрайних желтых холмов солнце отражалось так, что резало глаза. Эта проклятая земля сама по себе была ловушкой. Двадцатого июня, едва рассвело - мы увидели на горизонте бесконечную полосу наступавших турок. Навстречу им выслали две роты. Две роты, вдумайтесь! Пятьсот человек против наступающего армейского корпуса, в котором навскидку было не менее пятнадцати тысяч - пеших и конных. Пыль которую они поднимали за собой застилала половину неба. Но тем не менее мы приняли бой. Приняли и потеряли более двух третей людей, пока отступали, старались отвести их от крепости, и тянули время, чтобы все жители успели укрыться за стенами, а наши артиллеристы нацелили огонь. А турки словно и не замечали своих потерь. О, они знали о том, что нас мало. Едва остатки обеих рот успели вернуться в город - на него обрушился огненный дождь, и лавина тел, с крючьями и лестницами, по всей стене, как в глубоком средневековье, вынуждая нас рассеивать силы, чтобы оборонять такой периметр. К полудню они разнесли старый форт и захватили восточную батарею. В нее входило девять из семнадцати наших орудий. И стали поливать нас огнем из наших собственных пушек, это помимо того, что их собственная артиллерия громила город как медведь крошит улей. Я прошел три войны, но такого бешеного натиска не видел больше нигде и никогда. Грохот, крики, жара от которой в горло вместо воздуха входил раскаленный песок, и пороховой дым от которого летний день стал темнее ночи… Турки точно муравьи лезли и перескакивали через стены, эти зеленые тени с красными поясами…Дрались за каждый аршин, за каждую пядь земли. Ружья некому и некогда было заряжать, и бились в упор, штыками, саблями, камнями, всем что попадалось под руку, скользили по крови, глохли от разрывов и воплей, а кровь на жаре казалось дымилась на клинке и не спекалась за минуты, лишь потому что не оставалось такой минуты без того, чтобы этот клинок не вошел бы в чью-нибудь плоть… Турки устилали трупами каждый отвоеванный ими шаг, но нем не менее теснили, давили массой… Какое там командование, какие подвиги… мы не знали уже где свои, а где чужие, что происходит вокруг, в круговерти этого дикого хаоса руки жили сами по себе, а сердце рвалось в груди, и казалось что задыхаешься, что ты уже мертв, и что вокруг - лишь ад в котором ты один, и в котором тебе предстоит сражаться вечно.
Оболенский умолк. Даже от воспоминаний у него сбилось дыхание, словно и сейчас вокруг него пылал охваченный пожарами город, и метались с криками жуткие тени без лиц. Он вновь затянулся сигарой и выдохнул, медленно цедя дым сквозь зубы.
- Этот бой шел весь день. Когда стемнело, нам все же удалось отойти, оттянуть своих людей, запереться в цитадели, и удерживать хотя бы ее, оставив почти весь город в руках турок. Лишне говорить, что в этот “форт” набились почти все жители, кто во время того как шел бой и мы тянули время - успели перебраться вверх по склону. Можете представить себе, корнет трехэтажный дом, забитый половиной нашего, оставшегося в живых гарнизона и почти всем городским населением. И всего лишь одной тележной бочкой воды, на всех. При летней жаре, когда на камнях впору было яйца запекать.
Навряд ли это было возможно представить - неумолчные стоны раненых, в душной, пропахшей порохом и кровью тьме умолявших о глотке воды, плач и крики женщин, вопли отчаяния и страха жмущихся друг к другу жителей и мрачная обреченность в глазах солдат.
- Всю ночь по нам палила наша собственная восточная батарея, и слышалась бестолковая ружейная трескотня. Мы слышали как внизу слышатся песни и радостные крики. Турки знали, что нам не уйти. И выходов у нас не было. В первый же день мы потеряли более трети всего гарнизона - больше четырехсот человек, и устлали весь город трупами турок, по самым приблизительным подсчетам - больше полутора тысяч. Но они могли себе позволить платить пятерыми за каждого нашего…. В начале ночи состоялся совет. Из штабных офицеров в живых оставалось лишь пятеро. Генерал Панютин был готов сдать крепость. Столь кровавая оборона должна была повлечь за собой гибель всего гарнизона, до последнего человека. Он хотел сохранить жизнь уцелевшим, но сам такого решения не имел права принимать… И тогда, вместо убитых или раненых старших офицеров, им пришлось призвать остальных. Молодых, до тех пор не имевших права решать.. - он поднял голову и как-то торжественно улыбнулся, глядя на друга - Анатоль тогда был ротмистром. Сам он никогда не сознается, но когда на совете прозвучало предложение сдать крепость - он первым крикнул “Никогда!” Всего на полсекунды опередив меня, и еще двоих, в один голос заявивших то же самое, но все же - опередив.
Ростопчин с укоризной поглядев на него лишь раздраженно дернул плечом, но Оболенский и бровью не повел. Торжествующая гордость за друга попросту не позволила ему обойти стороной этот момент, и когда он продолжил - эта гордость продолжала звучать и в его голосе, воздавая должное героизму друга, хоть имен его он больше не называл.
- В три часа пополуночи четверо офицеров с тремястами солдат выбрались из цитадели. Пробрались через город, прячась от зарева все еще догоравших пожаров, вооруженные лишь клинками, и добрались до старого форта, тихо, и без шума убирая всех кто встречался на пути. Когда только -только темнота сменилась предрассветной серостью, мы были уже у самых его стен, и кинулись в проломы от ядер, в упор рубя всех, кто попадался на пути. Начался хаос. Турки не ожидали что кто-то осмелится выбраться из цитадели и уж тем более пробраться под хаотичным заградительным огнем который они вели для отстрастки. Бой который там закипел был отчаянным, часть орудийной прислуги кинулась разворачивать лафеты в нашу сторону, но успели сделать лишь один-единственный выстрел картечью, в упор, не разбирая уже ни своих ни чужих, но тех из нас, что остались в живых, это не остановило. Когда рассвело - батарея была уже в наших руках, и вместе с оставшимися в цитадели - пушки старого форта снова принялись бить по врагу. На нас нахлынул настоящий поток, на едва оставшуюся горсточку людей, грозя снова отобрать батарею, но в это время из нового форта вылетел весь остававшийся гарнизон, и бой на улицах завязался еще отчаяннее чем накануне. Только на этот раз обе батареи снова были в наших руках, нас не били в упор ядра и картечь, а сознание того, что отступать некуда - превращало людей в дьяволов. Кровь спекалась на лицах, на одежде, на оружии, от жары было невозможно дышать, но рубились так, словно каждый взмах должен был стать последним, а хаос, крики, и сумятица опьяняли как самогон, так, что не чувствовали ни боли, ни ран, ни усталости. Вам покажется это сказкой, молодой человек, но чуть более тысячи человек, среди которых не было ни одного кто не был бы ранен - вытеснили к концу дня из города всех турок до единого, хоть их оставалось вдесятеро больше нас. На улицах каждый камень был залит кровью, каждый шаг приходилось делать по чьему-то телу. К ночи на нас снова обрушился артиллерийский шквал с двух окрестных холмов, а мы, после двух суток непрерывного, жесточайшего боя, без еды, без воды, уже почти не держались на ногах. Из двух колодцев бывших в городе - ни один более не годился для питья - в обоих плавали трупы. Осада держалась еше восемь дней. До тридцатого июня. Время от времени турки вновь подступали к стенам, уже стараясь взять не нахрапом а измором. Это нетрудно - когда осажденный гарнизон вынужден существовать на нескольких глотках порченой воды в день, обременен сотнями женщин и детей, раненых, истаивает в постоянных стычках, и умирает от жажды. Если бы осада продлилась еще на несколько дней - никого в крепости не осталось бы в живых. Но в это время Паскевич взял Эрзерум, и повернул обратно. Туркам пришлось снять осаду и уйти, оставив изрешеченный ядрами и отравленный трупными испарениями город медленно жариться под летним солнцем. На ногах к тому времени оставалась едва ли не десятая часть гарнизона. Но мы отстояли Баязет. Турки не обошли нас, не ударили в тыл нашим войскам, и победа при Эрзеруме была той соломинкой что сломала спину верблюда, и ход войны переломился в пользу России.
Оболенский замолчал. Стряхнул пепел, и поднял глаза на молодого человека
- Служить отечеству - значит быть готовым умереть за него. И не ждать за это благодарности и наград. Карьера в армии делается либо на полях сражений - среди крови и смерти, либо при помощи связей и знакомств, на паркетах гостиных и в кулуарах министерств. Решайте сами, какой путь вам выбрать. Но если не решитесь избрать первый путь - у вас не будет права и судить тех, кто предпочел второй, поскольку сами будете принадлежать к их числу.
*
Оболенский вспоминает о сражении и осаде за город-крепость Баязет, имевших место с 20 по 30 июня 1829 года. Не путать со второй осадой Баязета 6-28 июня 1877 года, в которой имела больше место осада, нежели сражения, и которая для отличия от первой получила название "Баязетское сидение", и послужила основой для одноименного романа Пикуля и одноименного же фильма
Отредактировано Евгений Оболенский (2016-03-14 20:34:59)
